А лапландский олень в конечном счете и был самым главным, самым решающим фактором в этой ситуации. Особенности его строения, экстерьер, образ жизни позволяют думать, что лапландский олень был прямым потомком оленей последнего ледникового периода, на которых охотились палеолитические охотники Европы. Подвижный, быстро размножающийся, он оказался более выносливым и жизнеспособным, чем мамонт и дикий бык, выбитые древними охотниками еще в конце ледникового периода.

Лапландский олень уцелел. И пропутешествовал вслед за отступающим ледником вплоть до Ледовитого океана. По-видимому, на Севере Европы он нашел настолько подходящую для себя среду обитания, что до последнего времени успешно противостоял наступлению цивилизации. Подорвать его поголовье на Кольском полуострове смогла не охота, не строительство рудников, заводов и дорог, а вторжение стад большеземельских, северо-азиатских оленей, которых привели с собой ижемцы.

Ни карелы, ни финны оленей не приручили. Если олени и оказывались в их хозяйстве, то они с ними обращались так же, как русские, то есть не переняв опыт саамов.

Как бы далеко в прошлое ни заглядывал этнограф, всякий раз получалось, что на Севере Европы только саамы были исконным «оленным народом». Именно здесь, на Кольском полуострове, глазам исследователей представала та сезонная цикличность жизни людей, зависящих от природы и связанных с нею неразрывными узами, в которой главенствующую роль играл своего рода симбиоз человека и животного, настолько тесный, взаимообусловленный, что было трудно определить, кто же кого приручил: человек оленя или олень человека? Все, что я читал у этнографов, все, что слышал из уст стариков, подтверждало эту связь, гораздо более важную и тесную, чем, скажем, на севере Азиатского материка, — связь, не побоюсь сказать, духовную, заставляющую предполагать, что ее истоки уходят в далекие тысячелетия.

Не саамы направляли ход своих оленей: ими самими двигал сезонный календарь природы, воплощенный в олене.

Начиная с весны, когда у оленей появляется потомство, они тянутся из лесов в лесотундру, к берегу моря. Там открытые пространства оберегают их от нападения хищников, там раньше появляется молодая трава, раньше начинает зеленеть кустарник, а ветер отгоняет тучи гнуса, появляющегося вместе с теплом.

Лето — время нагула отощавших за зиму оленей, время воспитания потомства в безопасности от хищников — приводило саамов следом за оленями на морской берег, когда в реки начинала идти семга, приближались к берегу стада морского зверя, а еще позже, с появлением грибов и ягод, начиналась охота на подросшую, линяющую дичь.

В это время саамы собирались вместе, по три — пять семей, связанных узами приятельства и родства, у излюбленных, переходивших из рода в род тоневых участков близ устья рек или прямо на морском берегу. Здесь, в амбарчиках, от которых пошли современные поморские сетёвки, хранился с прошлого сезона необходимый рыболовный инвентарь; чуть поодаль от выложенных камнями очагов, над которыми ставили походные куваксы, находились загоны для ездовых оленей, которые везли скарб семьи саама. А в стороне, двигаясь по столь же традиционным путям между морем и лесотундрой, паслись остальные олени, принадлежавшие этим семьям. И поскольку их передвижения были известны наперед, каждый хозяин мог довольно точно предсказать, где в тот или иной момент может находиться нужный ему олень.

Осенью, когда нет-нет да потянет с северо-востока холодным и острым ветром, когда исчезают комары и мошка, а по лесистым холмам и на ярко вспыхнувшей красным и желтым пламенем тундре высыпают в неимоверном количестве грибы, олени становятся беспокойны, начинают рваться с привязей, тянутся вслед за пасущимися на воле — в леса, в глубь полуострова, к рыбным озерам, где в сосновых борах и на песчаных грядах, оставленных ледниковыми потоками, растет бледно-зеленый ягель и где можно пережить долгую полярную зиму.

Тогда, следом за оленями, с берега уходили и саамы.

На лесных озерах были их зимние жилища, хранились ловушки на пушного зверя, глиняная посуда, запасы ягод, вяленой и сушеной рыбы, заготовленное на зиму мясо, меховая одежда, упряжь и все остальное, что было излишним в прибрежных стойбищах. В лесах оседали до весны, до весеннего равноденствия, до первых проталин на северных склонах, когда олени, учуяв что-то свое, им понятное, подавали знак человеку, что опять пришла пора сниматься с места и отправляться в радостный весенний путь к незаходящему солнцу, к рыбе и к морю…

Так из года в год, неукоснительно следуя сезонному календарю, в котором был расписан каждый шаг, каждое действие, саамы совершали свой путь по одним и тем же тропам, где на местах наиболее удобных, давным-давно рассчитанных привалов их ждали сложенные дедами и прадедами каменные очаги, а то и дрова, оставшиеся от прежнего кочевья.

И первым в этом шествии оказывался не пастух, а стадо, которое вела старая важенка.

Если подумать, оленям и полагалось идти впереди, потому что для саама они были такими же членами его семьи, как дети, жена, братья и сестры. В значительно большей мере, чем с божествами и духами мест, через которые проходил его путь, саам советовался со своими оленями, разговаривал, жаловался, рассуждал и увещевал.

Что ж, эти олени, которые везли семью и несли на себе все имущество человека, с которыми он охотился на оленей диких, с которыми не расставался от рождения и до смерти, — эти олени и были его добрыми богами, охранителями огня его очага и его благополучия. Они защищали от невзгод, голода и холода, дарили ему тепло, которое человек находил в пургу среди сбившегося и залегшего стада; они угадывали надвигающееся ненастье или, наоборот, наступление теплых и ясных дней и поднимали семью саама, чтобы двинуться в путь туда, где его ждала удача и обильная пища.

И пути, передававшиеся по наследству из рода в род вместе с тоневыми участками на реках, на берегу моря, на лесных озерах, на самом деле были проложены не столько предками саамов, сколько предками их домашних оленей. Вот почему меня не удивляла твердая вера старых лопарей, что, умирая, олени передавали молодым заботу о человеке, когда-то принятом под свое покровительство их предками… Когда? Во всяком случае, очень давно. Хотя я располагал материалом со стоянок, оставленных вряд ли раньше начала третьего тысячелетия до нашей эры, — более древние сезонные стойбища следовало искать дальше от моря, на грядах более высоких и, соответственно, более древних береговых дюн, — уже теперь я мог утверждать, что начало симбиозу оленя и человека было положено, вероятнее всего, тогда же, когда человек следом за отступающим ледником вступил впервые на скалы Фенноскандии.

Почему я так был в этом уверен?

Рассматривая собранный нами на древних стойбищах материал, я не мог