– Хрена с два вернут! Обещал Митяй Дуньке девственность вернуть, да так и забыл.

– Хватит воду в ступе толочь, – поднялся Бережнов, – мы однова дали перцу хунхузам под Чертовой Лестницей. Пришел час снова сделать то же. Арсё и Журавушка – в разведку. Петьша, бери свою милицию, я – дружину, и дадим в удобном месте бой.

Арсё и Журавушка ушли в разведку, скоро вернулись, донесли, что Юханька от кого-то узнал про заговор и уходит в Ольгинский уезд.

– Слышали мы за костром, как он ругался, мол, ради них же стараюсь, а они на меня войной. Грозил, мол, еще попросите помощи, но уже Юханька не придёт.

– То Юханька нас грабит, то Кузнецов. Как жить? По тропам совсем нельзя стало ходить, – сокрушался Арсё.

А в Горянке сошлись все: старики и старухи, прибежали с полей манзы-работники. Затревожились, заволновались. Хоть и был наказ от Алексея Сонина, чтобы никому не говорили про винтовки, которые он припас на случай войны с Бережновым, пришлось его нарушить. Раздали винтовки работникам, сами тоже вооружились.

Кузнецов был уверен, что в Горянке нет оружия. Может, и наберется две-три винтовки, не больше. Коваль предостерег:

– Если те винтовки будут в руках Арсё и Журавушки, то и двух хватит. Две-то будет, это уж точно. А эти, – кивнул он на бандитов, – при первых выстрелах разбегутся. Одно слово – дезертиры, – презрительно бросил он, забыв, что и сам из их числа.

Кузнецов прислушался к словам Коваля. Обошел стороной Горянку и тронулся на Павловку, чтобы врасплох напасть на павловцев и ограбить их. Был слух, что ограбил, и даже убил несколько человек из тех, что оказали сопротивление.

И снова метался по следу Кузнецова Лагутин. Но все тщетно. Тайга велика, тысячи таких банд укроет. Вернулся ни с чем. Даже Арсё не смог найти грабителей. Похоже, они спустились речкой на лодках, возможно, на плотах.

Черный Дьявол продолжал жить, охранять плантацию побратимов, сам не ведая о том, как скоро эти корни будут нужны людям, чтобы отстоять завоевание революции. А забери их Кузнецов, то туговато было бы большевикам и партизанам…

5

Устин Бережнов и его преданнейшие друзья остановились в Омске. Во-первых, побоялись оторваться от полковника Иванова – умирать, так вместе! – во-вторых, страшились кары за участие в Корниловском мятеже, за попытку освободить царя, и последнее – непонятно откуда идущая ненависть к большевикам. Ведь писал же отец, что он дружит с большевиками, работает на них, но между строк намекал, что пока так надо, другой тропы нет. И здесь омские большевики не копались в прошлом Устина, даже помогли ему и его друзьям устроиться грузчиками на железную дорогу, где они днями и ночами, чтобы прокормить себя и коней, позвякивая Георгиевскими крестами, носили на спинах тяжелые мешки с мукой, солью, разгружали уголь, лес.

Сняли хибарки на окраине Омска. Зарабатывали неплохо. И можно было бы жить. Но тоска, тоска по родине, не давала покоя. Писем Устин никому не писал. Решил навсегда исчезнуть. Всё ему было противно: и работа, и этот город, и даже бурный Иртыш, куда Устин уходил в воскресные дни. За ним, как тени, его друзья: Ромашка и Туранов. Стоя на берегу могучей реки в старой затертой шинелишке, Устин неотрывно смотрел, как льдины напирали друг на друга, ломались, издавая звуки, похожие на взрыв. Мелкая крошка шипела, вода пенилась и бурлила. Река вырывалась из ледового плена. Шла весна. Шла и еще больше тревожила.

Устин помнил из рассказов деда Михайло, что они жили где-то в низовьях Иртыша. Там стояла староверская крепость. Жили ладно и складно. Может быть, убежать в тайгу и переждать это смутное время? Нет, от борьбы уходят только трусы, дезертиры. Лучше смерть на людях, чем бесславная смерть в одиночку в логу таежном.

А зло накипает, как вода на размытом льду. Протачивает она во льду дыры, затем вспучит реку – и тогда уже ее никто и ничто не удержит. Кругом предательство и обман. Большевики продают Россию и оптом, и в розницу. Спелись с кайзером Вильгельмом. Забыли о народе и его бедах, думают только о себе. Об этом пишут эсеровские, меньшевистские газеты. И Устин верил, хотя Туранов ему не раз говорил:

– Запутались мы с тобой, Устин, дальше еще больше запутаемся, и некому будет наши судьбы распутать. Чего бы это ради эсеришки нас обхаживали, зазывали бы к себе вместе с разным сбродом? А мы уже и есть сброд, другого имени нам нету. Честные парни давно уже дома, а мы тут колготимся. Ну прошиблись с Корниловым, прошиблись с Ивановым… Так кто в этой коловерти не ошибается? Давай двигать домой. Не хочу снова быть в роли карателя, кровопускателя.

– Не нуди душу. Поезжай, никто тебя не держит!

– Дружба наша с вами держит. Дали друг другу слово быть вместе до конца – будем, что бы ни случилось.

– Значит, быть вместе? А если мы станем злейшими врагами народа, кем стали сейчас большевики, то ты тоже будешь слепо идти за мной?

– Буду. Может быть, не столь слепо, но буду. Кто братался на крови, тот побратимству не изменит. Тебе Лагутин изменил потому, что то побратимство шло от игры. Но мы не изменим – ни я, ни Ромашка. России тоже не изменим.

– Без пышных слов… Оставь их большевикам, разным партийцам. Все кричат и пишут: «Ради России!», «Во имя России!»… А ты покажи мне ту Россию!

– Показать трудно, она похожа на дом после пожарища, где всё загажено, всё комом, в дыму и гари. И будет еще хуже. Ты присмотрись, какая только шваль ни точит амбар российский, чтобы выпустить зерно на пол! Оставить народ умирать с голодухи, посеять раздор и междоусобицу! И там погибнут самые сильные, мудрые, смелые, а дерьмо выживет. На фронте первым погибает трус. Здесь всё будет наоборот: первыми будут погибать те, кому дорога Россия. Шваль отстоится в сторонке.

– Господи, ну как ты мне надоел, Туранов. Все за Россию, все о России, и все врут, изворачиваются, абы повести за собой народ. Захватить власть. Оставь меня в покое, дай душе отстояться.

Но не дали Устину отстояться за ветром революции. Его друзья были приглашены на собрание, или, как назвал то собрание Устин, на тайную вечерю. Первым выступал, оглаживая холеную бородку, меньшевик:

– Да, господа, да, товарищи! Большевики, в этом надо признаться, захватили власть. Они открыто взяли курс на