на стременах во весь рост и выбросил руку вперёд.

— Урагша! — загремело окрест, и Темучин даже не понял, выкрикнул ли это он или тысячи и тысячи голосов.

Вся громада войска качнулась и, набирая скорость, пошла на минуты назад, казалось, неприступную, плотную, а сейчас заколебавшуюся стену найманов. И стало ясно, кто победит в сражении, как ясно это всегда и в любом сражении по порыву, с которым люди идут в бой.

Темучин сам не пошёл в сечу, да в том и нужды не было. Для него взгромоздили одна на другую три арбы, и он, забравшись на верх этого сооружения, мог хорошо видеть открывавшуюся перед ним долину.

Плотная лава туменов ударила в стену найманов и сбила её с места, однако найманы не повернули коней вспять, но, уплотнившись в центре долины, встретили противника, ощетинившись длинными копьями. Темучин понял, что копья могут сдержать ударную силу лавы, и крикнул ожидавшим его повелений у колёс арбы нукерам, чтобы те скакали к нойонам, передали его приказ засыпать найманов стрелами. Через минуту-другую лунный бой начал выбивать одного за другим копейщиков в рядах найманов. Стало очевидным, что противостоять лучникам они не смогут. Даже на расстоянии было видно, как плотно ложатся стрелы. И всё же найманы стояли. Это были крепкие воины, как Темучин предположил ещё в начале похода, самые крепкие из тех, с кем скрещивали мечи его тумены. В центре теснимого найманского войска по-прежнему вздымался рыже-белый хвост бунчука, и хотя его мотало из стороны в сторону и могло показаться, что он вот-вот упадёт, однако такого не происходило. Темучин видел, как стрелы лучников валят одного за другим тех, кто удерживает бунчук, и всё же вновь и вновь находились подхватывающие его руки. А бунчук надо было сбить наземь. Этот удар по найманам мог стать ещё более мощным, чем гибель их багатура перед сражением. И Темучин распорядился послать в бой сотню кешиктенов[55]. Это были лучшие воины, рослые, сильные, одетые в медные китайские доспехи, вооружённые и мечами, и копьями, и посаженные на тяжёлых мощных коней. С высоты своей вышки из арб он увидел, как сотня со свистом и гиканьем выскакала из хвойного мелколесья на краю долины и пошла на найманов бешеным аллюром. С ходу кешиктены врубились в ряды, и, даже несмотря на всё выше и плотнее вздымавшуюся над полем сражения жёлтую пыль, Темучин разглядел, что сотня раздвинула ряды найманов и передовые из кешиктенов бились чуть ли не рядом с бунчуком. И всё же рыже-белый хвост вздымался над головами сражавшихся. Его раскачивало, как в бурю, пригибало, но он всё же не падал.

Облако взметённой копытами пыли закрыло сражавшихся, и Темучин мог судить о ходе сражения только по сообщениям, привозимым нукерами, нет-нет да вырывавшимися из этого кипящего облака, которое становилось всё плотнее и гуще, так как в сражение втягивалось больше и больше людей.

Темучину словно завязали глаза, но и по сообщениям нукеров он представлял ход сражения и ждал минуты, когда наконец придёт весть, что тумены Субэдея и Джелме ударили в спину найманам. То, что сражение лоб в лоб будет трудным и кровопролитным, ему представлялось заранее. И он понимал — переломить его ход смогут только тумены, которые он послал в обход найманов. Всё сделано было правильно и так, как он, Темучин, хотел. Теперь Субэдей и Джелме должны были внести растерянность в ряды найманов и окончательно смять их волю к сопротивлению. Так задумывалось и так оно должно было быть, однако что-то не складывалось.

У Темучина каменело лицо. Нойоны оглядывались на него, и чувствовалось, беспокойство, тревога просачиваются в их души. В глазах сквозило ожидание беды.

Темучин ждал.

Он был самым молодым среди нойонов, но его воли и выдержки хватило бы на всех. Трудно сказать, когда и как копилась эта сила. Переходила ли она от прадеда к деду, от отца к сыну, с каждым поколением обретая всё большую мощь, с тем чтобы, перелившись в него, найти наконец полное выражение. А может, это было по-другому, и силу он обрёл, нося на шее кангу чёрного раба или в других испытаниях, выпавших на его Долю. Но да это неважно. Одно можно сказать: заключённая в нём сила позволяла Темучину делать то, на что не был способен ни один из стоящих вокруг, и оттого знать, он был поставлен надо всеми в степи и ему предстояло изменить историю своего народа.

И на этот раз в самые напряжённые минуты сражения, когда воля решала исход дела, он своей целеустремлённостью удержал нойонов на том пределе твёрдости, который и даёт победу.

На хромающем коне, с залитым кровью лицом подскакал нукер, прокричал хрипло:

— Найманы бегут, бунчук сбит... Они бегут...

Упал на шею коня. Его подхватили под руки. Он выдохнул:

— Наши тумены ударили им в спину.

Это была победа.

Однако сеча продолжалась до ночи. Найманы были порублены до последнего воина. Темучин твёрдо знал, что люди, так яростно, так отчаянно сопротивлявшиеся, не пойдут за ним, и отдал приказ лишить жизни всех.

— Всех, — сказал он подскакавшим к нему на взмыленных конях Субэдею и Джелме.

Отдавая этот приказ, Темучин не думал ни об отдельных людях, ни об отдельных жизнях. Теперь, когда сражение было выиграно, мысли его вновь были устремлены к решению всё одной и той же задачи: стрелы племени должны быть собраны в один колчан. Только ныне он говорил и думал уже не о стрелах одного племени тайчиутов, но о стрелах всей степи. Вокруг Темучина, по случаю победы, цвели лица нойонов, а лицо хана было, как обычно, замкнуто, и чувствовалось, что эта замкнутость скрывает напряжённую внутреннюю работу мысли. Так оно и было, ибо его голова теперь меньше всего была занята одержанной победой. Мысленно Темучин уже прошёл долину, в которой только что выиграл сражение, и вёл тумены в сердце найманской земли. И весь он был там, в центральных куренях найманов, обдумывая, как лучше и скорее привести могучее и многочисленное племя под свою руку. Оттого-то Темучин жёстко и коротко сказал: «Всех». Оставлять за спиной воинов, в которых он не был уверен, Темучин считал опасным. Это могло помешать главному, к чему он шёл так долго от безымянного ручья, где его мать, срывая от усилия ногти на руках, рыла нору для жилья. Так какие могли быть слова о пощаде? «Всех!» — это было единственное, что он мог сказать и сказал.

Через день стремительного