Словно окаменев, он по-прежнему сидел в кресле спиной к визитерам, перед зажженной свечой.

Эта неподвижность слегка обеспокоила Сильвена.

— Я… я пришел поговорить, — произнес он с усилием.

Никакой реакции.

Напрасно он ждал хотя бы чего-то вроде фразы «Ну, так заходи».

Нет, тяжелое, гнетущее молчание.

«Какая-то подводная тишина!» — подумала Тринитэ, неуверенно входя следом за Сильвеном в хижину старшего смотрителя зоопарка.

— Любен?.. — вполголоса окликнул старика профессор.

— Входи, — наконец произнес Любен слабым, шелестящим голосом. Но так и не обернулся.

Дрожащее пламя свечи искажало падавшую на потемневшие от копоти стены тень старика, слабо освещало книжные шкафы, гравюры без рамок, крышку колодца в центре комнаты и древний камин, где еще мерцали догорающие угли.

— Садись у огня…

«Тепло!» — воскликнула мысленно Тринитэ и, забыв обо всем, первой устремилась к очагу. Она так замерзла в своей промокшей насквозь одежде, что охотно залезла бы внутрь камина.

«Если я хоть немножко не согреюсь, то окочурюсь прямо на месте!» — сказала она себе, энергично вороша угли кочергой. Потом зачерпнула горстью угля из корзины, стоящей чуть в стороне, и бросила в очаг.

Пламя тут же вспыхнуло с новой силой.

Только после этого девочка наконец обернулась к Любену, который смотрел на нее ничего не выражающим взглядом.

«Лицо как будто из дубовой коры», — подумала Тринитэ. Но она слишком продрогла, чтобы испугаться чего-то по-настоящему. Сильвен, напротив, по-прежнему оставался в нерешительности. Казалось, он боится приблизиться.

«Он что, боится Любена? — подумала Тринитэ с удивлением. — Почему он стоит в тени? Всю дорогу был на взводе, а теперь вдруг скис… Может, он только сейчас осознал бойню в музее, смерть матери, послание от Габриэллы — все, что недавно произошло?»

Девочка была права: Сильвену хотелось убежать, скрыться. Перестать существовать. Исчезнуть навсегда.

Однако вместо этого он все же приблизился к старику, неподвижно глядящему на свечу. И наконец увидел землистое лицо своего наставника.

— Все кончено, ты об этом знаешь? — прошептал Любен, не шелохнувшись.

Где-то в глубине души Сильвен ощутил укол совести.

— Любен… — прошептал он с горечью. Лицо старика поразило его — оно было похоже на поле боя, усеянное воронками от снарядов.

Старый смотритель попытался улыбнуться, но вместо улыбки получилась гримаса.

Затем он с трудом поднялся, дошел до кровати и, застонав от боли, рухнул на нее.

— Возьми меня за руку… — прошептал он, протягивая Сильвену руку. Его тон был почти умоляющим. — В последний раз, — прибавил он.

Сильвен порывисто бросился к кровати и, сев рядом с Любеном, сжал в ладонях обе руки старика.

— Любен… — прошептал он, с трудом сдерживая волнение.

Тринитэ чувствовала себя все более неловко.

«Я не должна этого видеть. Это семейное дело…»

Однако смотритель, превозмогая боль, обернулся к ней и даже попытался ей улыбнуться.

— И вы тоже… подойдите… — выговорил он.

И, указав Тринитэ на свободный стул, знаком велел придвинуть его ближе к кровати.

Девочка заметила, что взгляд старика неожиданно стал твердым, почти суровым.

Судя по всему, он собирался рассказать им что-то важное, и Тринитэ с нетерпением ждала этой исповеди. Трое сидящих рядом, лицом к лицу, людей, один из которых — дряхлый старик с лихорадочно горящими глазами, и единственная свеча, озаряющая комнату неверным светом, — все это придавало сцене фантасмагорический оттенок, заставляющий вспомнить о картинах Ла Тура[12].

«И в довершение всего — кругом вода!»

Вода с минуты на минуту могла перелиться через ограду, но пока еще крохотный клочок суши со стоящей на нем хижиной оставался неким миниатюрным подобием Атлантиды.

— Здесь нельзя оставаться, — наконец произнес Сильвен, повинуясь слабому импульсу здравого смысла.

Любен небрежным жестом отмел это замечание.

— Слишком поздно, — тихо сказал он. — И мне о многом нужно рассказать… — Он пристально посмотрел на Сильвена и Тринитэ и прибавил: — Вам рассказать…

На лице старика отражалась непреклонная воля.

— Но что произошло? — спросил Сильвен.

Любен нахмурился.

— Они добрались до нас, — ответил он, прерывисто вздохнув. — Они… они никогда нам особо не доверяли. Я думаю, что это действительно конец…

— Конец чего? — неуверенно спросила Тринитэ.

— Конец всего, мадемуазель.

— Чего всего?

Любен с трудом повернул голову к окну:

— Нам, Парижу и всему остальному. Все это скоро исчезнет. Нам стоило бы прислушиваться к ним все эти годы… Но никто не хотел принимать их всерьез… Даже Жервеза… Даже я…

— Но кого их?! — спросили почти одновременно Сильвен и Тринитэ.

Мечтательно глядя куда-то вдаль, Любен вполголоса произнес:

— Аркадийцы…

— Да кто такие эти аркадийцы? — сказала Тринитэ, от нетерпения даже притопнув ногой по полу. — Террористы?

Любен ответил не сразу. Его взгляд смягчился, на губах появилась улыбка. Можно было подумать, что он с элегическим наслаждением созерцает некую картину, видимую только ему.

— О, это очень долгая история…

История Аркадии (1)

— Вплоть до конца ледникового периода на месте нынешнего Парижа был лес, непроходимый и заболоченный, который занимал большую часть Северной Европы. Бесконечная сельва, протянувшаяся от Бретани до Урала…

Слабый глухой голос Любена постепенно становился звучным и размеренным. Слушая его, Сильвен чувствовал, что возвращается во времена детства, когда старик рассказывал ему о легендах и тайнах Парижа, сидя у камина в этой самой хижине, словно выпавшей из времени.

— В те времена, — продолжал смотритель, — Сена была такой же широкой, как нынешняя Амазонка. Она пересекала громадные леса, разветвляясь на множество притоков.

Только одна дорога проходила через этот хаос деревьев и льда. Она спускалась с холмов и вела к Сене — ее протоптали мамонты, ходившие к реке на водопой. Они вытоптали заросли папоротников и раскрошили в труху поваленные засохшие деревья. Позднее этой дорогой, которую римляне называли cardo maximus, пользовались жители Парижа, и она существует до сих пор…