за первым кофе. Этот вопрос отвлек его, словно ответ надо было дать немедленно. Затем они пустились в обратный путь, как будто возвращаясь в университет после слишком долгой перемены. Двигались без четкого маршрута, и им стало казаться, что встреча подходит к концу, когда Висенте начал рассказывать свою историю с Прю, начиная от той первой встречи с ней – и до самой развязки, хотя и не упомянул о том, как застал Карлу и Леона за половым актом. Растерянный Гонсало не знал, что на это сказать, но, как настоящий друг, попытался утешить Висенте.

– Ну и как там, в Нью-Йорке? – спросил Висенте тем же пренебрежительным тоном, каким только что спрашивал о встрече с Мильяном. Гонсало мог бы говорить о Нью-Йорке часами, но вовремя понял, что Висенте непременно свяжет его повествование с Прю и включит ее образ в сценки городской жизни. Он догадался, что парня интересует не сам Нью-Йорк, а Прю в Нью-Йорке. И вспомнил четверостишие Эрнесто Карденаля[61], такое сентиментальное и такое точное:

Если ты в Нью-Йорке,

то там никого больше нет,

а если ты не в Нью-Йорке,

то там нет никого.

Висенте не знал этот стих и поблагодарил за него. Может, написать письмо Прю и приложить эти строки? Нет, лучше собственное творение, конечно. К тому же у него не было уверенности, что сочинение Карденаля здесь действительно подходит. И еще: ему пока и самому неизвестно, хочет ли он «флиртовать» с Прю, – какое смешное слово… Висенте уже несколько недель собирался написать ей, ведь письмо, которое она оставила ему, он перечитал раз сто. Но до сих пор не ответил.

– И все-таки, каков этот самый Нью-Йорк? – снова спросил Висенте.

Гонсало поведал ему о нескольких книжных магазинах, о ярко-оранжевой листве тупело[62] в Центральном парке, о причудливой библиотеке, которую он создал, собирая каждое воскресенье брошенные книжки на тротуарах Бруклина. О своих попытках научиться кататься на коньках в Брайант-парке, о жужжании отопительных радиаторов зимой, о виде на Вашингтон-сквер из окон библиотеки Бобста, о вечных летних битвах с водяными клопами. О том, как он потратил около пяти часов на поиски бутылок с сокровищами на свалке в Заливе Мертвой Лошади. О своей одержимости рисунками Гойи, выставленными в Коллекции Фрика. О неизбывном страхе, который он испытывал от вида скачущих белок. О редкостных тихих днях, когда в городе не слышно даже сирен пожарных машин. О ленивых закатах, которые можно наблюдать из Ист-Ривер парка. О мороженом в кафе Моргенштерна, о своей поездке в Амхерст. О письмах, что оставляют на могиле Эмили Дикинсон – за их чтением он провел добрых полдня. Однако Висенте, впитывая эти случайные сцены, представлял себе не Гонсало, гуляющего по Нью-Йорку, а Прю. И тут его осенило: да ведь Гонсало и Прю познакомились – наверное, тот встретил ее в Нью-Йорке, причем совсем недавно; вполне возможно, она брала у него интервью. Висенте взволнованно вообразил, что они подружились и даже разок переспали. Ну а следом явилась сцена, вызвавшая панику и злость: Прю – сверху, Гонсало – снизу, оба очень серьезные и сосредоточенные.

– Ты знаком с Прю?

– Нет.

– Я серьезно, говори правду, – потребовал Висенте, – тебе знакома Прю?

– Да нет же, говорю тебе. Не веришь? Почему?

Гонсало заметил, что Висенте раздражен, но не понял, в чем причина. Висенте ускорил шаг, и на секунду у Гонсало возникло ощущение, что за ним невозможно угнаться, и парень вот-вот исчезнет вдали.

– Моя мама переспала с моим отцом, – вдруг обронил Висенте.

Фраза прозвучала смешно и неуклюже, произнести такое мог бы разве что… Висенте понял, что сморозил глупость, однако ему все так же хотелось причинить боль или, по меньшей мере, шокировать Гонсало. Поэтому он и завершил рассказ о дне, когда должен был находиться в Лас-Крусесе, тем, как в последний раз увидел Прю садящейся в машину Рокотто. Потом упомянул про свой обратный путь по обочине шоссе в Эль-Табито – и умолк совсем ненадолго, словно решая, продолжать ли, а потом поведал о бесполезных летних днях под жалким февральским солнцем на побережье и о внезапном решении вернуться в Сантьяго, где он и застукал своих голых родителей совокупляющимися. Гонсало поначалу не мог в это поверить и даже испытал запоздалую ревность. Он спросил Висенте, что тот почувствовал, увидев такое, но парень промолчал, ибо считал любой ответ в какой-то мере предательством.

– Мой папа – болван, – наконец сказал он и тут же пожалел, но назад своих слов не взял, не зная, как это делается.

– И теперь они живут вместе?

– Нет. Говорят, что все случилось спонтанно. Не думаю, что они смогли бы жить вместе. У них нет ничего общего. А ты?

– Что – я?

– Тебя интересует моя мама?

– Что-что?

– В любом случае, похоже, что у нее сейчас есть любовник. – Висенте чуть не сказал, что у матери есть, скорее, любовница, но он не был в этом уверен, лишь подозревал.

– Наверняка есть, – согласился Гонсало. – Должно быть, у нее от них отбоя нет. Ведь твоя мама очень красивая, обаятельная и талантливая. Не думаю, что она мечтает вернуться ко мне.

У Гонсало тоже не было желания возвращаться к ней, но, конечно, ему не хотелось в этом сознаваться. И все же Висенте понял это. Он не хотел бы, чтобы Гонсало снова был с Карлой, однако не возражал против его постоянного присутствия. Пусть бы Карла и Гонсало существовали в совершенно разных, параллельных мирах, как сейчас, а он бы получил доступ к обоим этим мирам – ни больше ни меньше.

Было уже семь часов вечера, люди возвращались с работы. А они вышли на площадь Италии, и Висенте устремил взгляд туда, где он встретил Прю. Он думал о ней или, точнее, пытался думать о ней, потому что у него это не получалось. Начал прокручивать в голове сказанное о своем отце и почувствовал стремление взять обратно злополучную фразу, защитить своего папу, хотя это почти невозможно, и так было всегда. Ну и какого черта я хочу его защищать, спросил себя Висенте, какой в этом прок, и с какой стати я общаюсь с Гонсало, слушаю его и верю ему? Внезапно с какой-то жестокостью перед его глазами возник образ матери, покинутой одинаково посредственными мужчинами. Он подумал, что Леон и Гонсало неразличимы, никчемны, оба они оказались неспособны выйти за пределы узкого круга своих интересов, одарить такую женщину настоящей любовью и дружбой.

– Действительно, мой папа – болван, – заявил Висенте с легкой дрожью в лице и голосе, – да и ты такой же. Нет, ты даже хуже. Ты заставил нас поверить, что ты лучше,