Хейс делает шаг ко мне, но впервые в жизни это последнее, чего я сейчас хочу.

Может быть, я и не очень-то сопротивляюсь, когда дело касается его, и порой сдаюсь раньше, чем следовало бы, но сейчас, когда я стою здесь и чувствую боль от разрыва сердца, я отказываюсь позволить ему увидеть мои слезы. Я не буду жалкой девочкой, которая рыдает в его объятиях, умоляя его передумать, даже если это единственное, что может помочь мне почувствовать себя лучше в данный момент.

Бросив на него последний мучительный взгляд, я разворачиваюсь и иду к своей машине. Я чувствую на себе его взгляд, когда выезжаю с парковки, и в ушах звучит последний оклик моего имени, но я не останавливаюсь.

Я не могу.

Как только я отъезжаю достаточно далеко, плотину прорывает, и слезы не остановить. Я пытаюсь продолжить движение, чтобы добраться до дома, где я смогу заползти в свою постель и никогда не выходить из нее, но когда глаза начинают затуманиваться, я вынуждена остановиться.

Я думала, что у нас что-то получится. Да, я знала, что это такое, когда мы начали. Он сказал мне об этом еще до того, как все произошло. Но это было тогда, когда мы просто занимались сексом — шалили с единственной целью получить сексуальное удовлетворение.

Потом все изменилось. Он стал смотреть на меня по-другому. Как будто я имела значение. Как будто ему не все равно. И та часть меня, которую я заперла в коробке, та часть, которая мечтала о жизни с ним, вырвалась наружу и питалась надеждой, которая бурлила в моей груди.

Теперь остались только осколки, и винить в этом некого, кроме себя.

Я знала, что лучше не связываться с ним. Я знала, что шансы на то, что я выйду из этой ситуации невредимой, невелики. Но я думала, что смогу справиться с этим.

А потом я позволила себе устроиться слишком комфортно.

Я по глупости думала, что он действительно начал что-то чувствовать ко мне. Что ночь, когда мы лежали в его постели и целовались, не имея никаких намерений, кроме близости, что-то значит. Но я должна была знать лучше.

Я никогда не была для него ничем иным, как приятным времяпрепровождением.

Едва видя экран, я пытаюсь дозвониться до Мали, но звонок попадает на голосовую почту. Я хватаюсь рукой за грудь, пытаясь унять боль. Бесполезно. Я буду чувствовать каждый момент, пока от меня ничего не останется. И что еще хуже, я даже не знаю, как добраться до дома.

В голове проносится мысль позвонить Девин, но это ее брат. Она может быть моим другом, но, естественно, будет относиться к нему предвзято. И, кроме того, я не хочу, чтобы он знал, как он сломал меня.

Как он собственноручно разорвал меня на части.

Но я не могу оставаться здесь, на обочине дороги, где Хейс может найти меня и увидеть, какой ущерб он нанес. Мне нужно домой, но я едва могу разглядеть свой телефон, не говоря уже о лобовом стекле. Хотя в данный момент мне может быть все равно, что я попаду в аварию, я не собираюсь забирать с собой кого-то еще из-за своей глупости.

Есть только один человек, которому я могу позвонить, и он отвечает после второго гудка.

Я не могу дышать. Или, по крайней мере, мне не хватает воздуха. Каждый вдох кажется слишком поверхностным, а сдавленность в груди, похоже, никуда не делась. Я нахожусь в полной агонии, как в своем собственном аду, созданном специально для меня.

Стук в окно вселяет надежду в мою грудь, как будто она еще ничему не научилась. Я поворачиваю голову, и какая-то часть меня хочет увидеть стоящего там Хейса, готового сказать, что он не имел этого в виду.

Что он не хочет меня терять.

Что он любит меня так же, как я люблю его.

И когда я вижу, как Монти смотрит на меня в ответ, я почему-то еще сильнее ломаюсь.

Я открываю дверь, и он обнимает меня, прижимая к себе, пока я неистово плачу у него на плече.

— Ты был прав, — рыдаю я. — Я должна была тебя послушать.

— Нет. Шшш, — говорит он мне. — Ты была ослеплена своими чувствами к нему. Но ты заслуживаешь гораздо лучшего. Ты найдешь кого-то получше.

— Я не хочу, — отвечаю я сквозь слезы. — Я никого не хочу.

Его пальцы пробегают по моим волосам, но это совсем не то же самое, что, когда это делал Хейс. Потому что, когда он делал это, я чувствовала тепло. Все, что я чувствую сейчас, стоя здесь, — это пустота.

— С тобой все будет в порядке, — шепчет Монти. — Я обещаю. С тобой все будет в порядке.

Прошло три часа, целая коробка салфеток и четыре серии рвоты в туалете Мали, но наконец ей удалось немного успокоить меня. Как только Монти дозвонился до нее, она тут же ушла с работы и сказала, чтобы он привез меня к ней домой. И в ее объятиях мой срыв начался заново.

— Могу я побить его? — спросила она. — Или, в крайнем случае, мы могли бы разбить его грузовик, как Кэрри Андервуд.

Обычно я нахожу ее волнение комичным, но сейчас я чувствую лишь оцепенение. В моем мире не осталось ни единого цвета. Все, что осталось, — это оттенки черного и серого.

Я натягиваю улыбку, чтобы успокоить ее, но, судя по тому, как она хмурится, это даже близко не похоже на правду. Она ложится рядом со мной и отодвигает подушку, которую я держала, чтобы прижаться ко мне.

— Это больно, Мэл.

Она вздыхает, поглаживая меня по спине. — Я знаю, что это так, детка. Я знаю.

28

Раньше я думал, что разбитое сердце — это миф. Что это просто сильная печаль, сравнимая с депрессией. Но когда я смотрел, как она уезжала в тот день, оставив меня в зеркале заднего вида, я убедился, что ошибался. Я прочувствовал каждую мучительную секунду этого.

Я почти передумал. В самую последнюю секунду, когда она уезжала из моей жизни, я позвал ее по имени, намереваясь вернуть все назад. Но стоп-сигналы так и не загорелись, и ни одна частичка меня не винила ее в этом.

Первые несколько дней были мучительными. Я заставляю себя двигаться, ходить на работу и на хоккей, но я