В момент знакомства профессор сидит ко мне спиной. И эта спина находится в непрерывном движении: в операции участвуют и ноги Дмитрия Пушкаря (внизу аппарата «Да Винчи», как у органа, есть функциональные педали), и руки Дмитрия Пушкаря, и даже, кажется, затылок Дмитрия Пушкаря. Я, наверное, не смогу описать, что вытворяет внутри пациента профессор Пушкарь, но суть всего происходящего в том, что руками и ногами, мощью и интеллектом (своим и аппарата «Да Винчи», разумеется) профессор проникает в такие глубины лежащего на операционном столе человека, в которые во время обыкновенной полостной операции даже чисто технически невозможно проникнуть. И там умеет найти и ювелирнейше вырезать крошечную опухоль, пока еще не ставшую монстром, но уже опасную для жизни. Потрясенная, стою и молчу. «Скажите хоть что-нибудь, Катя», – хитрит профессор, не оборачиваясь. «Как вы изящно завязали петельку», – пытаюсь пошутить я, видя, как действительно внутри пациента робото-руки руками профессора накладывают швы. «Это в честь нашей встречи, мадам», – с ходу шутит профессор, оборачиваясь. В его глазах светятся искры азарта, увлеченности и страсти к интеллектуальной игре. Место у аппарата «Да Винчи» занимает один из учеников Пушкаря. Дмитрий Юрьевич растит здесь, на окраине Москвы, на втором этаже обыкновенной государственной больницы, целую школу учеников, также увлеченных делом и верящих в его перспективу в России. Краем глаза следя за тем, как занявший его кресло управления «Да Винчи» ученик завершает операцию, Пушкарь рассказывает:

«Мы являемся университетской базой, мы являемся научной кафедрой. Мы здесь учим студентов, безусловно. В современном мире и в такой очень и очень непростой сфере, как онкология, образование – это ведь не только преподавание студентам и врачам, в нашем случае и в нашей стране, Катя, мы с вами должны пойти в народ, в элиты, куда угодно, и бесконечно рассказывать, образовывать. Я стараюсь сам так поступать. И к этому призываю своих учеников. Я даже бросил считать, какое количество презентаций, докладов и сообщений мы делаем, сколько мы стараемся делать, но этого всё равно мало. Но как бы там ни было, мы настойчиво рассказываем самой широкой аудитории о профилактике, о скрининге, о ранней диагностике. Это наша деятельность, наша профессия и наш интерес: дать людям по возможности всеобъемлющее знание. Ведь тогда мы получим образованных, подкованных в своей болезни пациентов. Это ли не мечта практикующего доктора?»

В этот момент профессор теряет ко мне интерес: операция подходит к концу. Вновь занимая место у рычагов управления роботического аппарата «Да Винчи», Пушкарь делает последние стежки крошечными стальными руками и, эффектно отворачиваясь, поет на всю операционную: «Let my people go!» Операционная рукоплещет, съемочная группа в восторге. Профессор вихрем перемещается в кабинет, поясняя по пути: «Катя, поймите, подвижничество и просветительство входят в мои обязанности. Помимо всего прочего, я же главный специалист-уролог Минздрава России. Да-да, я согласился на такую должность. И мне это действительно важно и нужно. Я убежден, что смогу доказать людям: медицина, в том числе и в нашей стране, шагает вперед для того, чтобы быть более полезной пациентам. И, знаете что, вот вам самое поверхностное, но впечатляющее доказательство: если бы вы пришли в эту клинику три года назад, у нас не было никакой роботической программы, а это значит, что сегодняшнему пациенту мы могли бы помочь в гораздо меньшей степени. А десять лет назад не смогли бы помочь вообще. Понимаете, о чем я? Рак – очень хитрая болезнь, всегда играющая на опережение. Но на то есть наука и люди науки, чтобы помогать обыкновенным людям опережать рак, обыгрывать его».

Мы уже в кабинете, профессор сам определяет место для интервью, долго подбирая, какой из разноцветных и чрезвычайно модных галстуков подошел бы к нашему случаю. Я спрашиваю, зачем он взялся заниматься просветительством в России. Ведь в отличие от многих коллег у него за границей есть и имя, и десятки предложений работы. Пушкарь ничуть не смущается: «Все почему-то думают, что обязательно надо науку двигать там, а здесь остаются сплошные лузеры. Это пораженчество так думать. Да, для общего развития, конечно, надо пройти стадию отъезда из России и желательно поработать за границей. Но, даже никуда не уезжая, человек думающий, человек образованный, человек широких взглядов может постичь, что взгляд с Запада на нас более трезвый, чем взгляд наш на Запад, потому что наш взгляд на Запад – более поверхностный. Мы ищем там легкости и привилегий, а дело-то в том, что на Западе гораздо проще и быстрее воплощаются в повседневную жизнь самые новые достижения науки. И в этом заинтересованы все. Смотрите, в Америке страховая компания записала для себя, что вот есть такое изобретение, как роботическая операция, и всё: отныне эта операция оплачивается страховщиками. У нас же, и это спустя несколько лет после появления технологии, роботические операции – новинка, редкость и даже вами, Катя, воспринимаются как научная фантастика. А ведь первый аппарат «Да Винчи» появился аж в 2001 году. Надо каким-то образом интенсифицировать это движение медицины навстречу человеку, заставить чиновников тоже чувствовать себя людьми, нуждающимися в этом движении. Я чувствую в этом и свою ответственность. По моему глубокому убеждению, современный человек имеет уже достаточно научного арсенала для того, чтобы узнавать о раке раньше, чем рак успеет полностью захватить его организм».

Мне кажется, разговор наш с Дмитрием Юрьевичем происходит не в Москве, в больнице с зелеными стенами и серым линолеумом на полу, а в какой-то суперклинике мировой научной столицы. Профессор примиряюще улыбается. «Просто знайте, что, если мы говорим о сегодняшнем пациенте, операцию которого вы с таким энтузиазмом снимали, то этот больной будет жить. Жить очень долго. И умрет не от рака простаты или рака почки. От этого он сегодня был на ваших глазах излечен благодаря, конечно, мне и аппарату «Да Винчи», но прежде всего благодаря технологиям сверхранней диагностики», – заключает профессор. И, не дожидаясь формального окончания интервью, вскакивает, сам отстегивает микрофон и убегает на консультацию. Помощница Ольга потом объяснит извиняющимся тоном: «Пушкарь считает, что ожидание морально угнетает пациента. И никогда не опаздывает на консультации. Хотите кофе на дорожку?»

Я пью кофе, разглядывая стены так непохожего на медицинский кабинета Пушкаря. На стенах вместо дипломов и сертификатов, странных подарков или фотографий со знаменитостями, обычно украшающих стены врачебных кабинетов, – фото незнакомых улыбающихся людей в обыденной жизни: вот усатый мужчина поймал щуку, а вот дедушка тискает внуков, одна дама снялась в театре, другая – с дочерью в Диснейленде. Поймав взгляд, Ольга объясняет: «Это бывшие пациенты, не пожелавшие скрывать свое лицо. Дмитрий Юрьевич любит собирать свидетельства жизни после рака. Ему кажется, эти фотографии – очень наглядное доказательство того, что она есть». «Что она есть», – как эхо бормочу я себе под нос, выходя из кабинета, бредя по коридорам, опускаясь в метро. Там, в вагоне, я разглядываю лица пассажиров, на ходу прикидывая: сколько из них уже столкнулись с болезнью, скольким это еще предстоит, сколько – выжили, выкарабкались, поправились, но никогда и ни за что не станут об этом рассказывать? Почему? Почему, черт возьми, наш образ жизни и мысли подразумевает, что рак – это точка в биографии: даже если он побежден, ничего существенного после болезни в жизни человека не произойдет.