– Ладно. Оденусь только, – он повесил трубку.

– Кто это? – сестра спросила испуганно.

– Парень знакомый. Я тебе рассказывал.

– Бизнесьмен, што ли? А-а-а… Ты, эта… – перетаптываясь босыми ногами, она следила, как он надевает куртку, – Ральку-то не забудь. Пристрой. Хватит ему бока отлеживать…

Ганс стоял под аркой, шмыгал покрасневшим носом, на кончике собралась прозрачная капля.

– А ватник свой куды дел?

– Сам ты ватник! Ну. Чего?

– Эбнер пригласил. Вечером. В ресторан.

– Опять в еврейский? Нет. С меня хватит. – Ответил как напечатал.

– Не-е. В другой. На Литейном. Дело у него к тебе.

– Дело?

Наверху за окном маячила голова сестры. Он хотел сказать: давай отойдем.

Но Ганс буркнул:

– В семь, короче, – и нырнул под арку. «Скользкий он все-таки какой-то. Не поймешь, на кого работает. На нас или на Эбнера?.. – Подступали и другие вопросы. – Зачем я им понадобился?»

Письмо, что ли, передать? Их агенту, – кроме художника, за которым следил, когда практиковался по наружке, на ум никто не приходил. – Вербовать будут, сулить бешеные деньги, – он вдруг почувствовал горячее нетерпение, словно впереди его ждал не ресторан, а схватка с жестоким и умелым противником. Готовясь к сражению, он перебирал в памяти долгие дни, сложившиеся в недели, бесконечные, как вереница подвод, – обоз, ползущий за партизанским отрядом, в котором ему доверены сразу две главные роли. Командира и комиссара. Теперь он вглядывался, отмечая опытным глазом линии оборонительных укреплений. Жерла заглубленных орудий, похожие на жала гигантских насекомых, казалось, целятся в него…

– Ну чо? Возьмет Ральку-то?

– Вечером поговорю, – повесил куртку. – Не на ходу.

– А-а-а, – сестра протянула разочарованно. «Лишь бы сынка своего пристроить, – он лег и накрылся одеялом, надеясь вздремнуть еще часок. Но сон не шел. – А вдруг не Эбнер? Вдруг его послали, чтобы выманить. Выйду, а они – хвать!» – от этой мысли кинуло в жар. Он представил, как фашистские молодчики волокут его в подвал гестапо, где уже дожидаются палачи…

В какую бы сторону ни поворачивались обстоятельства, разведчик обязан сохранять спокойствие.

«Вам-то хорошо говорить… Ладно, побьют. Это еще ничего. А если пытать начнут, пальцы выкручивать?»

– Чо бормочешь? – Ральф высунулся из-под одеяла.

– Да спи ты, – он отмахнулся от племянника, который влез не вовремя, перебил экстренный сеанс связи с центром.

Ралькина голова скрылась.

Из шуршания за ушами, напоминающего помехи на линии, снова проклюнулся до боли знакомый голос: Будут пытать, соглашайся. Двойной агент – нам только на руку.

«А с деньгами как? Наверняка ведь предложат».

Ты, Алеша, прямо как не наш, не советский. Деньги, естественно, сдашь.

«Сдам, – покорно кивнув, он достал из портфеля увесистую пачку нем-русской валюты. И в тот же миг перед ним открылось окошечко, за которым мелькали чьи-то руки. Воображаемая пачка исчезла в недрах родного ведомства. – Как вы думаете, на что их потратят?»

Как это – на что? На наше общее дело.

Он хотел спросить: а мне? Разве ничего не останется? Совсем?

Но окошечко уже захлопнулось. Одновременно отключилась и внутренняя связь. Сколько ни вслушивался, голос шефа пропал.

К схватке с врагом он начал готовиться заранее. Перво-наперво принял душ. Пусть не думают, что советские разведчики не моются.

– То морду ополоснет, и готово, – сестра и тут не утерпела. – А то размылся, гляжу. К бабе, што ли?

«Эх, знала бы ты, к какой я бабе! – он вытащил из корзины стираную рубашку, хотел погладить, но сестра не дала, вырвала из рук, прогнала с кухни. – А шефу надо так сказать: если враги пронюхают, что у меня совсем нет денег, у них возникнут обоснованные подозрения…»

– Куда намылился? – Ральф шевельнул наушниками.

Обшаркивая брюки жесткой плательной щеточкой, он объяснил уклончиво: приятели, в ресторан пригласили, что-то вроде отвальной.

– В куртке пойдешь? – Ральф сдвинул наушники набок. – Тада в брюках глупо. Джинсы мои – вон, – кивнул на шкаф.

Чуть было не принял предложение, тем более и по размеру подходят, хотя Ральке всего шестнадцать: «Хорошо им тут. Жратвы навалом. С детства питаются», – но вспомнил про внутреннюю наружку. Этому только дай повод. Разноется: негоже советскому разведчику ходить в чужих штанах, это им, захребетникам, плевать, сегодня брюки сменят, а завтра изменят Родине.

Ответил сурово:

– Уж как-нибудь в своем. Ганс ждал его у парадной.

Он поздоровался и обмер. Из-под арки донеслись грубые мужские голоса. «Началось».

– Туда. Бежим, – Ганс побледнел и сорвался с места.

Одним духом проскочив сквозь дальнюю арку, они оказались на соседней улице. Голоса отстали, запутавшись в темных подворотнях.

Хотел сказать: «Что, совесть заговорила? – но решил: – Пусть думает, что я ни о чем не догадываюсь».

– Можа, эта, пешком? – ему показалось, Ганс повеселел.

Фонари еще не зажгли. Как ни приглядывался к встречным прохожим, не различал лиц. Будто не люди, а темные силуэты. Гладкие, обтекаемые, как эбонитовые пеналы-смертники для своих бессмысленно погубленных душ. «Если меня схватят, ни один из них не заступится. Сделают вид, что не заметили…» Снова накатывал страх. Теперь ему чудилось, будто он не герой, получивший важное задание, которое обязан выполнить во что бы то ни стало. А наоборот. Беззащитный поезд, на всех парах несущийся туда, где его дожидаются вражеские подрывники. Словно бархатная пасть, перед ним распахнулся туннель, ведущий в темные земные недра…

Но в этот миг, когда, казалось, все кончено, дрогнули и вспучились неверным светом тройные колпаки фонарей.

– Хорошо, а? Мы ить с тобой счастливцы, избранники мироздания, – Ганс обернулся, будто протянул ему руку. И тотчас же, знаменуя выход из тупика, замерцали мостовые огни. Веселой морзянкой им сигналили огоньки автомобилей, плывущие над Невой двумя широкими встречными потоками, будто летели, не чуя под собой земли.

Снова пришло это странное чувство. Будто нет меж ними границы, высокой, выше Уральского хребта. Стоит остановиться, шепнуть: «Черт с ними со всеми… Главное, мы с тобой… Я здесь… Я тебя не брошу. Пусть хоть пытают, хоть на куски режут…»

– Ты не думай! Я их не боюсь. Даже если убьют, – Ганс смотрел на силуэт крепости, подсвеченной по всему контуру. – Лишь бы знать, что Россия станет великой. Не как сейчас. По-настоящему…

Электрическая кардиограмма опала и пошла смертельно ровной линией равелинов. Жалея, что Ганс снова все испортил, он тоже смотрел на крепость, где до войны (в войну успели вывезти) хранилась русская слава – знамена и ключи от захваченных нашими войсками городов. «И нечего примазываться… Тоже мне, жертва фашизма. Убьют тебя, жди!»