Столыпин явно нервничал.

– Павел Николаевич, я вынужден поставить условие, после чего, думаю, мне удастся легализовать вашу партию – Партию народной свободы.

– Какое же условие, Петр Аркадьевич?.. – напрягся Милюков.

– Я с удовольствием читаю ваши статьи в газете «Речь», но что-то вы недоговариваете… Напишите статью, в которой ваша партия осудила бы политические убийства. Вот и все. Думаю, что и Дума тогда осудит революционный террор. Мы хоть немного, да приблизимся к цивилизованной политической борьбе. Ваш авторитет огромен, уповаю на него…

– Петр Аркадьевич, я не могу решать за всю партию. А если статья… так лучше уж без моей подписи.

Столыпин кивнул, заметив, что стиль статей Милюкова известен.

– Хорошо, Петр Аркадьевич. Я принимаю ваше предложение, но пока только условно. Надо согласовать его со всем руководством партии. Посмотрим!

– Ну-ну, смотрите… но не пересматривайте нашу договоренность…

Когда собралось все руководство, один из ветеранов кадетской партии безапелляционно выразил общую мысль:

– Никоим образом! Как вы могли пойти на эту уступку хотя бы условно? Вы губите собственную репутацию, а за собой тянете и всю партию. Как бы осторожно вы ни выразили требуемую мысль, шила в мешке не утаишь. Офицеры немедленно ее расшифруют. Нет, никогда! Лучше жертва партией, нежели ее моральная гибель…

Столыпин узнал обо всем еще до того, как Милюков в полном смущении сообщил ему ответ руководства кадетской партии.

Истинно, пустые разговоры…

«Не выйдем мы из беспорядков и революций до тех пор, пока не станет всенародно и неоспоримо, – где верховная власть, где та сила, которая при разногласиях наших может сказать: потрудитесь все подчиниться, а если не подчинитесь – сотру с лица земли!»

Это сказал не Столыпин в те дни, это Лев Тихомиров, один из главных основателей «Народной воли», хорошо знакомый и с тюрьмами, и с полицейским сыском. Из-под его крыла вышло немало прославленных террористов, таких как Вера Засулич, Софья Перовская, Желябов, Морозов. Но что-то произошло с идеологом народного терроризма. После всех революционных катавасий и заграничных скитаний он мучительно раздумывает: во имя чего все эти бомбы и браунинги?! Гибель России и всенародное безбожие?..

Так авторитетнейший нигилист приходит к Богу и становится очень религиозным человеком. Убежденным монархистом! «Носитель идеала» – назовет он императора Александра III. Петр Аркадьевич позднее выпустит скандальную книжку с характерным названием: «Почему я перестал быть революционером». Оболганный и проклятый своими учениками и сподвижниками – теми, что уцелели от виселиц, – он посылает Плеве из-за границы письмо, с приложением этой выстраданной исповеди, а потом и прошение государю о возвращении в Россию. Народник, террорист, а теперь и ярый монархист, редактор «Московских ведомостей», невольно поддерживал и такого несговорчивого политика, как Столыпин.

Брат Александр, по примеру всех журналистов, фрондирующих перед властью, даже вывел нелепое сравнение:

– Смотри, уподобился ты Льву Тихомирову!

Брат Петр посчитал нужным довольно резко возразить:

– Смотри, доиграешься ты, как Павел Милюков! Что, и нашим, и вашим?

Это был, конечно, удар ниже пояса. Братья целый месяц не встречались и не разговаривали. Александр мелькал в толпе журналистской братии: она почти вся осуждала Манифест от 8 июля 1907 года, написанный недрогнувшей рукой Столыпина, и поставила крест на болтливой Второй Думе.

Столыпин как никогда почувствовал свое одиночество. Уж на что верен полковник Герасимов – и тот с опаской заметил:

– Петр Аркадьевич, вы прибавляете мне работы. Будут новые беспорядки.

– Ну и что? Это лишь повод выявить новых зачинщиков.

А Недреманное око и в Елагинском дворце установил такую охрану, что бедняжка Наташа всплакнула:

– Па, что происходит? Мою коляску не подпускают даже к ограде! Тогда я сама… сама, па!..

Она пыталась овладеть костылями, но плохо у нее получалось…

Он мог уже полновесную девицу только поносить на руках по дорожкам дворцового парка, а затем идти туда, куда указывал Недреманное око – к закрытой карете, идти к закрытому автомобилю; теперь появилось и второе французское авто, совершенно неотличимое от первого. При каждом выезде все они на бешеной скорости мчались по разным дорогам. Вот так-то, господа террористы! Пойди разберись, где премьер, а где охрана.

Он знал, что Недреманному оку некогда дремать. Надо было переждать, перетерпеть это переломное время. Дальше все успокоится и войдет в свою колею. А пока его никто не понимал…

Для одних слишком левый, для других слишком правый. Не только по Петербургу, но и по всей России ходили страстные обличения иеромонаха Илиодора:

«Дальше с настоящим кадетским, крамольным, трусливым, малодушным правительством жить, а тем более мириться нет никакой возможности!»

Надо же, и в кадеты уже записали! Меж тем как Милюков с подачи своей истинно трусливой партии отказал даже в малой, вполне человеческой поддержке – публично осудить политический террор!

Даже Николай II замкнулся в своих дворцовых интригах, подозревая, что председатель правительства ведет самодержавную монархию к монархии парламентской. На английский, что ли, лад?..

Два правительства… два российских царя?!

Старчески болтливый Фредерикс как-то при случайной встрече сказал:

– Ужас, батенька! Александра Федоровна кричала на государя: «Николя! Ты совсем подпал под влияние русофили Столыпина!» Скажи мне, дорогой Петр Аркадьевич, что это такое – русофиля?..

Деликатно не договаривая, барон хотел знать, как ему, немцу-то, дальше быть? Столыпин успокоил старого кавалериста:

– Государыня по своей женской сути, видимо, не то в газетах прочитала.

А какое «не то!» официальный Манифест прямо провозглашал:

– «Государственная Дума должна быть русской и по духу. Иные народности должны иметь в Государственной Думе представителей нужд своих, но не должны и не будут являться в числе, дающем им возможность быть вершителями вопросов чисто русских».

Столыпин почти открыто говорил о засилье грузинского землячества в Думе и польского «коло»; в прежней Думе Кавказ имел 29 депутатов, а Польша аж 36… и ни единой русской души с той окраины! Как ни парадоксально, в покоренной Польше русское и белорусское крестьянство до сих пор было на положении быдла. Может, и это он имел в виду, в очередной раз отвечая Толстому:

«Искусственное в этом отношении оскопление нашего крестьянина, уничтожение в нем врожденного чувства собственности ведет ко многому дурному и, главное, к бедности.

А бедность, по мне, худшее из рабств…