— Не завезли.

— Мы от Александра Борисовича, — тихо объяснила Марина.

— А-а! Тогда за мной! — посвежел толстяк.

По бетонной лестнице спустились в большой, как теннисный корт, подвал. Это была пещера продовольственного Али-Бабы! Ежась от холода, они шли вдоль многоярусных полок с невозможной жратвой. Сквозь пелену горя Гена видел банки с давно забытыми деликатесами — икрой, красной и черной, крабами, осетровым балыком, тресковой печенью, атлантической сельдью, макрелью и трепангами. По закуткам стояли корчаги маслин, оливок и корнишонов. С потолка копчеными сталактитами свисали колбасы, от пола росли штабеля сыра. В аккуратных коробах желтели гроздья бананов, местами уже почерневших, в ячеистых картонках покоились апельсины, груши, персики, из бумажных оберток торчали жесткие зеленные охвостья ананасов. Целый угол занимали коробки с пивом «пилзнер».

«Теперь понятно, почему наверху ни черта нет! — подумал спецкор и начал в мыслях сочинять фельетон «Подпольное изобилие».

Марина, оставаясь скорбно-сдержанной, мела продукты впрок, не только на поминки, но и на свой скорый день рожденья. Толстяк-директор советовал со знанием дела: «Возьмите сахалинскую семгу, она лучше, а икру берите осенней расфасовки!» Попутно он восхищался коллекцией Александра Борисовича, жалуясь, как подорожала в последнее время графика Сомова. Оно и понятно: в стране скрытая инфляция. Продукты сложили в большие коробки из-под яиц. Грузчик, воровато озираясь, вынес их через черный ход и быстро покидал в багажник «Жигулей», пока не заметили озлобленные дефицитом граждане. Стоило все это больше двухсот рублей, да еще двадцать процентов сверху.

— Оформляем как свадебный заказ с доставкой на дом, — виновато объяснил «Леонов». — Иначе нельзя. Контроль и учет. Социализм…

«Да уж, социализм!» — хмыкнул Скорятин.

Похоронная агентша, рыхлая тетка с халой на голове, объяснила родне усопшего, что хоронят теперь чуть ли не в Домодедово, однако за пятьсот рублей она может похлопотать и добыть местечко на Востряковском, а это хоть и на окраине Москвы, но зато со МКАДа очень удобно заезжать…

— Не надо! — брезгливо ответил Марина. — Сами разберемся.

— Гробы остались защитного цвета. Оборка темно-зеленая. Других нет! — мстительно объявила «харонша» и ушла в одуряющем мареве покойницких духов.

Жена разобралась: тесть позвонил кому-то в Моссовет и выбил хорошее место на Ваганьковском кладбище, у забора, под старинной липой, рядом с черной мраморной тумбой купца первой гильдии Евлампия Карповича Семиженова, «усопшего 6 дня января 1917 года от Р. Х. пятидесяти трех лет от роду». Сын стоял у открытой могилы и в последний раз смотрел на безмятежно-мертвое отцовское лицо, на его ставший вдруг крючковатым нос и думал почему-то о купце, вовремя юркнувшем в землю от грядущих кошмаров революции. Марина бережно поддерживала шатающуюся от горя свекровь, которая уже не плакала, а тихо сипела. Александр Борисович и Вера Семеновна переминались, склонив головы в отчужденном сочувствии. Борька уткнулся в бабушкин шанелевый ридикюль, чтобы не видеть мертвого деда. Это были его первые похороны. Борис Михайлович по ветхости не пришел, но прислал соболезнование почему-то на первомайской открытке. Поминки устроили в редакционной столовой с великодушного разрешения Исидора. Впрочем, такова была традиция. Марина не отходила от свекрови, сочувствуя ее скорбной радости по поводу удачного кладбища и уютной могилки, куда она и сама с радостью уляжется рядом с «бедным Павликом». Сын слушал и удивлялся: как можно радоваться своей будущей яме, даже если выроют ее возле мавзолея? Это же «мо-ги-ла», где твое прежде живое, полное желаний тело сгниет, исчезнет в утробах жадных червей. Бред! И лишь недавно, лет пять назад, после смерти матери, ему стали являться такие же мечтательные мысли о посмертном уюте. Видимо, родители, пока живы, заслоняют ребенка от могильного хлада, сквозящего из неведомых щелей Вечности.

Приезжая сюда раз в год, перед Пасхой, прибраться, Гена по-хозяйски оглядывал стесненную местность. Любовался липой, анютиными глазками, ревниво осматривал ближние ограды, кресты, плиты, имена, все плотнее обступавшие родительскую, а в будущем и его собственную могилу. И в душе появлялась коммунальная обида на кладбищенское уплотнение. В детстве он слышал однажды сквозь дрему возмущенное перешептывание взрослых. Они сердились, что вместо умершего инвалида Савельева в соседнюю комнату вселяется семья из трех человек. «В уборную теперь не достоишься!» Недавно исчезла и черная тумба купца Семиженова. На ее месте вспух, будто гигантский шампиньон, «Гурам» — беломраморный верзила с волчьим загривком и добрыми голубыми глазами — инкрустированными.

— …Вы следите за ходом моей мысли? — усомнился Николай Николаевич.

— Конечно!

— Тогда одиннадцатый вопрос. Почему мы так спокойно отнеслись к легализации однополых связей? Скоро в храмах пидарасню венчать будут!

— Как вы сказали?

— Извините, не сдержался. У вас не принято угощать гостей чаем?

— Что? Да, конечно… — главред встал и нажал кнопку селектора. — Оленька, нам бы чайку!

— Конечно, Геннадий Павлович, — с пониманием отозвалась секретарша.

— А вы не задумывалась вот еще о чем, — пришелец внимательно посмотрел в глаза собеседнику: — Почему цивилизация выбрала бесплодный грех? Ведь и гомосексуализм, и полигамия — это в любом случае попрание заповедей Христовых. Но если человечество решило грешить, то почему не выбрало многоженство, многомужество, промискуитет наконец? Да, мерзко, да, разврат, но плодоносный! Ан нет, цивилизация предпочла бесплодный содомский грех, чреватый СПИДом. Почему?

— Почему? — переспросил Скорятин, сообразив, что Алиса могла делиться своим рыжим лоскутом не только с индусом.

— Объясню. Позже.

…Гена так и не смог объявить скорбно-заботливой Марине, что уходит к другой женщине. Намекнул безутешной матери, мол, в его семейной жизни возможны перемены, но та пришла в ужас, замахала руками, стала искать валидол и твердить, что покойный отец за такие мысли прибил бы сына. Она как-то сразу забыла, что всю жизнь надрывно ревновала мужа, даже тайком обнюхивала его рубашки на предмет неверных ароматов.

Пришлось дать Зое еще одну телеграмму. Он решил после девятин тихо, никому ничего не объясняя, уехать в Тихославль и оттуда написать жене: мол, будь же ты счастлива со своим Исидором, плодитесь и размножайтесь! Но не в лоб, конечно, а с помощью какой-нибудь язвящей аллегории, пока еще не придуманной. Алик впарил «двойку» жестянщику, честно снял свои пять процентов и отдал выручку. Спецкор внес деньги в журналистский кооператив. Готовясь бросить семью, он был терпеливо-многословен с сыном, чтобы Борька запомнил отца добрым, мудрым, заботливым. Если Ласская привлекала к брачной ответственности, не отвиливал, боясь подозрений, честно отрабатывал, но при исполнении нежно вспоминал благословенный ливень, колючий бабушкин тюфяк, запах сухого разнотравья и затихающую дрожь Зоиного тела. На телеграмму она не ответила. Зато Гена наконец дозвонился до райкома и получил ответ: Колобков в командировке. Но придя утром в редакцию, обнаружил Илью возле своего кабинета.