Основная масса добровольно явившихся и свежепойманных дезертиров была отправлена на фронт в ходе подготовки Июньского наступления. Как известно, это наступление не было надлежащим образом организовано. Оно не требовало своего немедленного и непременного проведения, так как Западный фронт во Франции после разгрома немцами атаки генерала Нивелля в апрел, замер в ожидании и союзники усмиряли собственные войска. Июньское наступление явилось результатом отдачи долга революционной власти своим союзникам, помогавшим оппозиции вырвать государственную власть из рук монархического режима.

Неудивительно, что наступление окончилось провалом, ибо солдатские массы двинулись вперед только после уговоров, а не приказа. Северный и Западный фронты не двинулись с места. На Румынском фронте атаковали почти одни только румыны, не поддававшиеся процессу разложения. Юго-Западный фронт, после первых успехов остановился, а потом и побежал под контрударами противника.

Соответственно, наметился рост дезертирства, который вскоре перехлестнул все предшествовавшие показатели. Солдатам стало ясно, что войну продолжать незачем, и, главное, что власть бессильна навести порядок. Однако страх возможного наказания пока еще брал верх, тем более что заверения нового Верховного главнокомандующего ген. Л. Г. Корнилова относительно введения смертной казни повлияли на многих. Так что в ходе наступления 1917 года, когда войска остановились, масса солдат стали являться на эвакуационные пункты ранеными. Ген. А. И. Деникин пишет: «Процентное соотношение родов ранения показательно: десять процентов тяжело раненных, тридцать процентов — в пальцы и кисть руки, сорок процентов прочих легко раненных, с которых повязок на пунктах не снимали (вероятно, много симулянтов), и двадцать процентов контуженных и больных».[356] Такое явление, как «пальчики», переживало второе рождение.

Бегство войсковых масс армий Юго-Западного фронта от наступавшего противника, показало всю глубину разложения Вооруженных сил Российской империи, еще накануне Февральской революции стоявших в преддверии победы в Первой мировой войне. Парадоксально, но, убедив самих себя и обманутую нацию, что царизм якобы не способен выиграть войну, либеральная оппозиция убедила в этом и многих участников Гражданской войны, и последующую историографию. До сих пор предпочитают опираться на доводы П. Н. Милюкова, а не, скажем, С. С. Ольденбурга. И если в советскую эпоху это было понятно, так как Февраль рассматривался прежде всего как пролог к Октябрю, то в наши дни данный подход, доказывающий неспособность режима императора Николая II выйти победителем из войны, не просто странен, но и регрессивен для науки.

Поражение русской армии в Июньском наступлении обозначило очередной всплеск уклонения от военной службы. Требования генерала Корнилова действовали исключительно в войсковой зоне ответственности, не распространяясь на всю страну, да и то локализуясь при любом удобном случае. Чуть ли не единственным исключением, благоприятным в отношении применения такой меры, как смертная казнь, стал сам период отступления русского Юго-Западного фронта из Галиции.

Впоследствии действия Верховного главнокомандующего сдерживались комиссарами и лично А. Ф. Керенским, не заинтересованным в усилении соперника у высшей власти. Подавление бунта в 46-й пехотной дивизии в июле месяце, где все приговоренные к смертной казни были помилованы, тому очевидное подтверждение. Как же тогда было возможно останавливать дезертирство, если миловались даже бунтовщики? Публицист И. Наживин превосходно описывает состояние Действующей армии летом 1917 года: «И нужно было продолжать уже явно непосильную войну с Германией, то есть прежде всего бороться и победить страшное разложение русских армий, жизнь которых превратилась уже в один сплошной небывалый кошмар: перед самыми окопами противника русские полки митинговали, избивали иногда своих офицеров, распродавали за бутылку коньяку пушки, лошадей, продовольствие, госпитали — все, что попали под руку, и тысячами самовольно неслись домой. Было совершенно ясно, что армии, в сущности, больше уже нет, что если не вся она бросает оружие и бежит, то только потому, что к месту приковывает ее темное сознание, что в таком массовом бегстве миллионов все они погибнут».[357]

Последствия корниловского выступления оказались гибельны для Вооруженных сил. Армия стала стихийно демобилизовываться, командование не пользовалось авторитетом, влияние Временного правительства упало почти до нуля. Никакая Директория, форму которой приняло правительство А. Ф. Керенского, ни объявление России республикой — ничто не могло помочь. В борьбе за власть неизбежно побеждал тот, кто прекращал войну.

Но пока власти обсуждали эту проблему, выпущенные в конце августа из тюрем большевики вели дело к новому государственному перевороту. Иного, впрочем, нельзя было ожидать. К этому времени дезертирство из маршевых эшелонов составляло от пятидесяти до девяноста процентов личного состава маршевых подразделений. В результате «приобретшее катастрофические масштабы дезертирство по пути следования на фронт сводило на нет все усилия по пополнению полевых дивизий. По данным на 25 августа 1917 года, некомплект на всех фронтах возрос в общей сложности до 674 000 человек».[358]

Падение объемов снабжения фронта продовольствием и фуражом, обозначившаяся перспектива новой окопной зимы, вероятный голод в тылу побудили армию заниматься самоснабжением. Нельзя забывать, что продовольственные неурядицы в тылу также стали одной из причин увеличения объемов дезертирства: в ситуации, когда государственная власть не могла накормить своих граждан, граждане вставали на путь самовыживания. Для солдатских семей зачастую единственным кормильцем оставался фронтовик, который, видя развал страны и государства, самовольно отправлялся домой, чтобы спасти свою собственную семью.

Данное явление нормально для страны, находящейся в глубоком внутреннем кризисе, когда власть не может и/или не хочет заботиться о людях. Например, к ноябрю 1918 года в Австро-Венгрии числились около четверти миллиона дезертиров: в преддверии военной катастрофы, которая отчетливо осознавалась всеми военнослужащими, солдаты уходили по домам, где их ждали семьи, терпевшие нужду уже в течение длительного времени. В. В. Миронов указывает: «Анализ мотивов дезертирства показывает, что большинство военнослужащих нарушали присягу, руководствуясь сложившимися семейными обстоятельствами. Системный кризис габсбургской монархии, проявившийся не столько в усилении центробежных тенденций, сколько в болезненно переживавшемся гражданским населением нормировании продуктов питания, превращал военнослужащих в заложников положения своих семей».[359]