зачем бы он стал так спешить?

К парню шагнул Фадел, и гонец поспешно достал из-под мокрого мундира небольшой конверт. Когда послание отдали королю, тот незамедлительно погрузился в чтение. С места, где стоял Тейвон, нельзя было разобрать ни слова из написанного, но судя по тому, что строк было немного, а вникал в них Лукеллес достаточно долго, можно было сделать вывод, что весть была не из приятных.

Или же торгаш просто до сих пор читал по слогам, что тоже было весьма вероятно…

— Опять эта чертова баба! Когда она уже научится терпению!? — Разразился гневом Лукеллес, протягивая Фаделу письмо.

Тот быстро пробежался по нему взглядом и сахарным тоном произнес:

— Если она так уверена в том, что говорит, мы не можем медлить. Нужно отправляться немедленно.

Смирившись с этим, Лукеллес вновь расплылся на троне и уставился на площадь. Тейвон тоже заставил себя смотреть на эшафот, но глаза, как и руки, неумолимо тянулись к письму, которое Фадел уже успел спрятать под мундиром. Что за женщина писала Лукеллесу? Куда он собирался отправляться?

Между тем, Престона уже успели поставить на колени. Руки его были связаны за спиной, ноги — скованы кандалами. Выхода не было. Ни для него, ни для Эйдена.

*

Эйден чувствовал себя мертвым. Он должен был замерзнуть под ледяным осенним дождем, но холода он не ощущал. Ему казалось, что он даже не видит перед собой ничего.

Доски под ногами были скользкими от воды. Престон стоял на коленях, положив голову на плаху. Глаза его глядели куда-то в пустоту, избегая смотреть на Эйдена. Никогда раньше граф не ощущал такого исступления — в голове билась только пульсирующая боль и слова приговора.

Лукеллес принял решение возродить древний церемониальный вид казни. В Кирации он применялся только к военным, чьи заслуги были значимы для королевства. Ни о каком уважении речь тут, конечно, не шла — торгаш просто хотел, чтобы Эйден у него на глазах отсек голову своему другу, а не просто выбил у него из под ног деревянный чурбан.

Эйден принял из рук гвардейца длинный меч — такими сражались великие воины лет двести назад. Оружие оказалось тяжелее, чем думал граф, но на один удар его сил точно хватит. Этому клинку ничего не стоит перерубить человека пополам — что уж тут говорить о шее?

— Престон Хельдер, адмирал Кирации, обвиняется в государственной измене, — Дождь катился по лицу Эйдена, словно слезы, — против Его Величества Шерода Лукеллеса, и приговаривается к смертной казни путем обезглавливания. Приговор будет исполнен незамедлительно.

Ему хватило секунды, чтобы взглянуть на королевский балкон, откуда за казнью наблюдал Лукеллес со своей свитой. Эйден не сразу заметил высокую фигуру в бордовом, стоящую с краю. Тейвон не сводил с него глаз.

“Ты зашел слишком далеко. И потерял все” — сказал себе Эйден.

И занес над головой Престона меч.

Вода стекала по остро заточенному лезвию и капала на доски. Один удар сердца. Второй.

— Я не предавал вас, — Эйден хотел сказать это громче, но получился лишь шепот. Он не знал, слышит ли его Престон. И хочет ли он его слышать, — Прости.

Меч обрушился на шею адмирала всей своей тяжестью и отсек ему голову так быстро, что уже через мгновение она с глухим стуком упала на мокрые доски и покатилась по ним. Тело задергалось, хлынула кровь.

Эйдену казалось, что это все происходило не с ним. Даже боль в голове куда-то подевалась. Он не слышал ни единого звука, хотя Лукеллес со своими шакалами наверняка разразились аплодисментами, и не видел перед собой ничего, кроме окровавленного меча в руке.

Может, вонзить его себе в живот и покончить с этим?

“Ничтожество”.

Эйден отбросил меч прямо на доски эшафота и ушел, так и не осмелившись взглянуть на Тейвона.

Глава 24. Кирация. Монастырь Двух Лиц

Рауд Орнсон был вспыльчив, порывист, груб и никогда не брезговал хорошим мордобоем. Он и сам прекрасно знал о том, что временами бывает невыносим, но если на родине с его характером все как-то смирились, то хидьясские наемники этого терпеть не желали. Доходило даже до того, что Флавио со своими дружками просто запирал его в каюте, чтобы гвойнец не лез с замечаниями и поучениями к капитану этого корыта.

Рауд тщетно пытался убедить их, что если он возьмет командование судном, они доберутся до места в два раза быстрее. Плюгавый капитанчик, который вел эту развалюху на восток, осторожничал, как баба, давал огромные крюки, огибая скалы, между которыми спокойно прошло бы два таких корабля! Это доводило Рауда до бешенства, поэтому, когда на горизонте наконец-то показалась земля, он был счастлив, как дитя.

Он уже знал, что это за место — на востоке от Кирации находился только монастырь Двух Лиц. Остров, на котором он располагался, был чем-то наподобие святыни — говорят, именно здесь Этида вымолила у богов свое ветувьярское естество. Говоря по правде, Рауд и сам сейчас бы не отказался “помолиться” здесь с какой-нибудь красоткой наподобие королевы из легенды — но вряд ли в монастыре сыщется хоть одна приличная баба. Если они вообще здесь есть…

Когда они причалили к монастырю, Рауд не поверил своим глазам. До этого дня он думал, что его трудно удивить, но ордену Двух Лиц это как-то удалось.

На пристани — пусть и сравнительно небольшой — копошились самые обыкновенные на вид люди. Были среди них грузчики и торговцы, хотя чаще на глаза все-таки попадались монахи в длинных темно-серых одеяниях и глубоких капюшонах. Но впереди, на возвышении, путников ждали ворота высотой с дядюшкин дом в ка-Гвойне, высеченные из цельного камня и украшенные фигурами кораблей и воинов. Вершину ворот, естественно, венчала статуя королевы Этиды — прекрасной девы с длинными развевающимися волосами и воздетыми к небу руками.

Сойдя по трапу на твердую землю, Рауд огляделся по сторонам. Напомнили о себе застарелые мыслишки о побеге, но они вновь оказались некстати — куда он денется от наемников на острове? Правильно, никуда. А корабль ему все равно никак не достать без денег…

Что-то гогоча на своем языке, наемники двинулись к воротам, и Рауд, лишь напоследок обернувшись на корабль и окинув взглядом тот сброд, что был ему экипажем, двинулся за ними.

За воротами их ждал не просто монастырь, а целый город с приземистыми домишками и узкими улицами, на которых даже в разгар дня было так тихо, что они казались спящими.

Впрочем, чего Рауд хотел от монахов?