— Неужели ты так любишь прясть?

Княжна сидела рядом, на кованом сундуке. Она сама нашла Криггу: для нее, соскучившейся по человеческому голосу, это не оказалось трудным. Коридоры Матерь-горы переставали казаться лабиринтом — если бы Малика захотела, она бы вышла и к другой пряхе, живущей в этих недрах.

— Я не люблю безделье, — призналась Кригга, вскидывая голову и смущенно улыбаясь. — Меня так воспитали, Малика Горбовна.

Та прищелкнула языком и закатила глаза, но беззлобно: сейчас женщины казались друг другу почти родными. Многое изменилось с тех пор, как они виделись в последний раз, — свадьбы и полнолуния, груды богатств и чужие палаты… Времени оставалось все меньше: Сармат рассказал Малике, что наступил ноябрь. Но думать об этом не хотелось — так ровно горели лампады, освещая ту часть малахитового чертога, где сидели драконьи жены. За их спинами мягко колыхалась тьма, похожая на ночную. Веретено все крутилось и крутилось: Малика едва ли не засыпала, глядя на огрубевшие пальцы Кригги. Недавно они снова заплели ей косу, толстую и медовую, обрывающуюся у лопаток.

Кригга тоже поглядывала на княжну, но теперь гораздо смелее: какая же она была размякшая, какая красивая. С чернявыми, будто подсурьмленными бровями, с обласканным, статным, пышным телом — высокая грудь, покатые плечи и широкие запястья и бедра. Кригга думала, что на свете нашелся бы не один мужчина, который простил бы Малике ее гордыню и грубость. Тем более княжна умела быть участливой и терпеливой, как сейчас.

Малика обняла колени и сонно склонила голову вбок.

— За свою жизнь я видела только одну пряху, которая была увлечена работой так же, как ты.

— И кто она?

— Жуткая женщина, — бросила княжна. — Один ее глаз желтый, а второй — черный, без зрачка. В мочки ее ушей вставлены лунные камни. У нее сгнившие зубы и двойное имя — Хиллсиэ Ино. Она живет в этой горе.

Кригга будто бы поперхнулась, останавливая веретено.

— Вёльха-прядильщица? — медленно протянула она. — О боги, ты видела здесь вёльху-прядильщицу?

— Да, — просто отозвалась княжна. — А в чем дело? Ты, видно, много знаешь о ведьмах.

— Только то, что рассказывают деревенские бабки. — Кригга нахмурилась и снова раскрутила веретено. — Нет ведьм сильнее, чем вёльхи-прядильщицы. Они похожи на смертных еще меньше, чем обычные вёльхи, и у них иная нужда в воде и пище. Сутками напролет они сидят за прялками и ткацкими станками и покидают свое жилище только раз в году, в зимний солнцеворот. Ты говоришь, скоро декабрь?

— Наверное, уже наступил. — С глаз Малики спала сонная поволока, и угольные радужки стали жадными и блестящими. — Вёльхи покидают свое жилище? Зачем?

— Мне рассказывали, тогда им является богиня Сирпа, — серьезно продолжила Кригга. — Она сыплет им в глаза истолченные звезды, а пальцы оборачивает седыми волосами, вырванными из собственных лохматых кос. В самую длинную ночь вёльхи-прядильщицы заглядывают за грань мира живых, а после ткут свои самые глубокие и страшные пророчества.

Малика отвернулась — на малахитовой стене плясала тень от веретена. В свете лампад мягкие руки княжны казались бронзовыми, будто у статуи. В обручальном кольце кроваво пульсировал камень: глубинный гранат, положенный в пасть золотого дракона, обвившего указательный палец.

— Вот как, — прошелестела княжна, поправляя кольцо. — Любопытно.

— Я верю в такие сказки, — осторожно добавила Кригга, вытягивая из кудели шерсть. — Но это не значит, что нужно верить и тебе, Малика Горбовна.

Княжна поднялась с сундука — у лодыжек колыхнулись киноварно-алые юбки.

— Отчего же? — Она повела плечом. — Спасибо, что рассказала. Тебя… приятно слушать.

Кригга свела белесые брови, а Малика, проходя в глубь чертога, рассеянно потрепала ее по светло-русой голове. Юрко пронесся сквозняк — в последнее время по Матерь-горе гуляли потоки холодного воздуха. Лампады дрогнули, свет зарябил, и качнулась тень веретена на малахитовой стене.

— Слышишь, Малика Горбовна? Опять.

До них донеслась едва уловимая песня: в недрах снова кто-то играл, кажется, на свирели.

— Я думаю, это марлы.

— Ты видела их пальцы? — хмыкнула Малика, не смотря на Криггу: княжна шла дальше, туда, где чертог почти не освещался, — навстречу далекой музыке. Голос раскатывался эхом. — Они каменные и жесткие. Их дело — наряжать змеиных жен, а не плести песни.

Песни, — отдавалось гулом, — песни, песни…

— Тогда…

— Ты не знаешь, сколько у Сармата пленных.

— Верно, — кивнула Кригга, перехватывая шерсть. Она мельком взглянула на княжну — та плавно ступала по каменному полу — и тут же вернулась к прядению.

В глубине Матерь-горы лилась музыка, живая, будто вода, и невесомая, словно туман. Только не удавалось понять, кто пел и о чем. Малика вздохнула и неспешно обернулась, чтобы воротиться назад, к Кригге. Она не заметила, что ее собственная тень на стене была огромной и черной, похожей на тень сгорбленный старухи, хотя княжна держала спину прямо.

Хортим устало запрокинул голову — над ним стягивались облака. Сизые вихры на светлом утреннем небе. Изо рта вспорхнуло облачко пара: кажется, в Девятиозерном городе было холодно, очень холодно, только сейчас грудь Хортима горела, а наполовину расстегнутая рубаха липла к спине. Князь скинул все верхние одежды.

— Эй, Горбович! — весело крикнул Чуеслав. — Живой?

«Славно бьешь, сын кожемяки». Хортим убрал с лица взмокшие черные пряди и разогнулся: не все его дружине пировать. Чуеслав Вышатич позвал их размяться на собственном ратном дворе — липовом мостке размером с добротный дом. Тот, как и все улочки в Девятиозерном городе, едва покачивался на дымящейся студеной воде. Хортиму и так было непросто, а тут еще земля норовила уйти из-под ног.

— Живой, — криво усмехнулся он. — Что со мной станется?

Звон оружия — к беде, так решил Чуеслав Вышатич, и оттого все воины бились на кулаках. В дружеском поединке князь вышел против князя, и Хортим оказался не в лучшем положении. У сына кожемяки кулаки были пудовые, да и сам он — коренастый и крепкий, пышущий здоровьем. Расставив ноги, Чуеслав твердо стоял на покачивающемся мостке, миролюбиво улыбался и откидывал за спину толстую темную косу. А еще бил так, что у Хортима в ушах звенело, хотя чувствовалось, что озерный князь берег гостя и сражался не в полную силу. Чуеслав был обнажен по пояс — Хортим, до сей поры остерегавшийся морозного воздуха, понял, насколько это мудрое решение. Поэтому рывком содрал собственную потную рубаху, смял и кинул куда-то под ноги соратникам. А потом глубоко выдохнул:

— Ну, давай.

Рядом с Чуеславом он казался тщедушным мальчишкой. У Хортима — узкое жилистое тело, наполовину изуродованное драконьим огнем: кожа бугрилась и морщилась. Страшные рубцы шли от лица до живота и бока, испещряли руку, делая ее похожей на старческую. Да и искусным воином Хортим не слыл, но ему не хотелось позориться перед ратниками, которые сидели кто на краю мостка, кто на крыльце дружинного дома.