Но и у Дэнеша нашлось, что подарить Акамие. И несколько ночей ашананшеди учил. Наложник, обученный глубоко вчувствываться, предугадывая желания господина, схватывал на лету объяснения Дэнеша и не разу не усомнился в том, что Дэнеш учит его возможному. А Дэнеш учил, как позвать его издалека, чтобы он услышал, где бы ни был. И, видно, способным учеником оказался Акамие, раз сумел дозваться, когда звал этим вечером — да, вот здесь, на качелях, теперь Дэнеш был уверен, что именно поэтому чутье ашананшеди привело его сюда.

Самый горький.

Проклятие Ашанана!

Следовало спешить.

За стеной лазутчика ждал Ут-Шами, и не было на этой стороне мира силы, способной остановить их, когда они взяли след маленького каравана, державшего путь на восток.

Следовало спешить, но нельзя было принимать поспешных решений, и Дэнеш следовал за караваном в отдалении, тем более что сразу убедился: не одни евнухи-стражи охраняют караван, передвигавшийся только по ночам и только окольными тропами, обходя города и постоялые дворы. Чуть поодаль караван сопровождали лазутчики.

Дэнеш решил встретиться и переговорить с братьями, каковыми были все ашананшеди друг для друга, но разговор был краток. Дэнеш провел пальцем по открытой ладони, что было знаком вопроса, а один из двоих сложил свои ладони вместе в знак невозможности говорить, на том и расстались. Но одно Дэнеш выяснил: безрукавки этих двоих были зашнурованы тем же плетением, что и у несчастного брата, которого Дэнешу пришлось убить больше года назад, при неудачной попытке похитить Акамие.

И он отстал, дал каравану уйти далеко вперед, и шел по следу, не приближаясь и не нагоняя, и был оcторожен, чтобы самому не оставить следа и не выдать своего присутствия. И так шел до самого замка Кав-Араван.

Вдвоем теперь стояли бы на балконе и до горестной слепоты в глазах смотрели бы в сторону Аз-Захры, если бы Акамие не запретил невольнику подниматься на башню и ради справедливости не запретил того же себе.

Но однажды — всего однажды — он не утерпел и бегом поднялся по винтовой лестнице, оступившись, ушиб колено и ободрал ладонь о кованые перила, чтобы увидеть: с неогороженной площадки наверху башни не видна долина Аз-Захры, а только черно-синие горы, поросшие книзу хмурым лесом. Они окружали Кав-Араван со всех сторон. Вечер приближался, и солнце направилось к тому краю неба, который ближе к Аз-Захре. Тени вскарабкались по каменистым склонам до середины и уже подступали к утопавшим глубоко в стене воротам замка, от которых по краю глубокого провала убегала дорога и скрывалась между утесов. Стены замка с одной стороны сливались с отвесной стеной провала, с другой — врастали в скалу, вершины которой с башни не было видно.

Ветер выводил угрюмую песню, насмешливо присвистывая в серьгах. Акамие не услышал, как следом за ним на площадку поднялся евнух, и не сразу почувствовал его присутствие. Подойдя ближе к краю, чтобы разглядеть дно провала, он вынужден был опуститься на колени, так закружилась голова и затошнило от страха. Евнух оттащил его от края и подтолкнул к лестнице. Ни слова не сказав, Акамие вернулся в отведенные ему покои.

Больше он не поднимался на башню и ничего не сказал Айели.

Спустя месяц ворота замка распахнулись, чтобы пропустить дюжину всадников и их предводителя.

Акамие сидел у окна, держа на коленях глиняную таблицу из тех, что подарил ему Эртхиа после возвращения из аттанского похода. Знаки на ней были непонятны, и Акамие давно оставил попытки разгадать их. Но сам их вид был приятен, в чередовании крючков и черточек угадывался ритм, и он действовал на Акамие завораживающе. Здесь, в Кав-Араване, когда сменявшие друг друга острая тревога и тоскливая безысходность доводили его до изнеможения, он брал в руки таблицы и часами разглядывал их, ощупывал и гладил, будто вслушиваясь в невнятные обещания.

Айели в это время забивался в укромный уголок и, зная, что господин долго не хватится его, успевал всласть наплакаться, растравляя тоску воспоминаниями о недолгом своем счастье.

Так врасплох и застал их звон подков, сбруи и оружия в каменном дворе, ржание лошадей, деловитое покрикивание и почтительные приветствия.

Акамие отложил таблицы и выглянул в окно. Там, внизу, не было ни суматохи, ни растерянности, словно гостей давно ждали и готовились к их приезду. Все стражи замка высыпали во двор, и главный среди них разговаривал с еще не спешившимся всадником. Тот распахнул простой дорожный плащ, и Акамие разглядел блестящую кольчугу, украшенную золотыми бляхами тонкой работы, и сверкающие драгоценными камнями ножны. Лица всадника Акамие не видел, потому что край полосатого платка, собранного надо лбом складками, закрывал его. Всадник, видно, о чем-то спрашивал евнуха, и тот, взмахивая рукой в сторону окон, отвечал. Акамие, держась за подоконник, высунулся из окна, надеясь лучше разглядеть всадника, и тут он поднял голову. Акамие охнул и отшатнулся.

— Айели! Айели! Сюда, скорее!

Айели вбежал в комнату, пряча заплаканные глаза.

— Господин мой?..

— Что? — удивился Акамие. — Твой господин? Нет, это не он… — и виновато умолк.

— Я только хотел спросить, что угодно господину… — потупился Айели.

— Да, — согласился Акамие, — да, конечно. Послушай, я хочу, чтобы ты оставался в этой комнате, пока я не позову тебя или сам за тобой не приду. Не выходи отсюда, что бы ни случилось.

— Да, господин, только…

— Что — только?

— Если кто-то из евнухов велит мне идти с ним, что мне делать тогда?

— Тогда? — Акамие вздохнул. — Тогда — что делать! Повинуйся.

Пока он повязывал платок, Айели одернул на нем рубаху, расправил складки, а потом красиво уложил концы платка по плечам и на спине. Акамие не желал дожидаться, пока за ним пошлют, как за рабом. Он собирался встретить гостя, как хозяин.

И он вышел навстречу Эртхаане, с достоинством поклонился ему, приветствовал и спросил:

— Что велел передать мне наш брат и повелитель?

Эртхаана наигранно удивился:

— Лакхаараа? Ничего. Я приехал сюда по собственной воле, и наш брат и повелитель ничего не знает об этом. И не должен знать. И не узнает. Ты понимаешь меня, Акамие?

— Нет! — отрезал Акамие. — Не понимаю. Никто не должен здесь находиться, если нет на то воли государя Лакхаараа.

— Ты так послушен царской воле? Или просто боишься меня? — ласково улыбнулся Эртхаана. Эта улыбка и вкрадчивый голос казались точь-в-точь такими, как у отца. Только глаза были холодны. Акамие почувствовал дурноту. Если евнухи-стражи впустили Эртхаану в замок и не препятствовали ему, значит…

— Ты ведь проницателен, — похвалил его Эртхаана. — Недаром Лакхаараа так ценит твои советы. Что тебя удивляет? Что стража впустила меня в замок? О, я позаботился об этом заранее. Купец, который продал Лакхаараа этих евнухов, получил свои деньги дважды. Я купил их у него, и второй раз получил он цену этих евнухов от Лакхаараа, брата моего и царя, пока живет. Куплены они мной и принадлежат мне, как все мои рабы, и только для вида были проданы и носят в ушах серьги с именем Лакхаараа. Знают, что моя воля над ними, и что ослушание — смерть для них, и нет для них спасения, если Лакхаараа дознается до правды и накажет меня. Разве только Лакхаараа господин над ашананшеди? Есть и у меня свои лазутчики, и это тайна, которую ты теперь знаешь, и рассуди, открыл бы я тебе, если бы имел опасение, что ты избегнешь моей воли или исчезнет моя власть над тобой? Лучше тебе быть послушным, как ты привык, тогда я стану обращаться с тобой, как обращаются с рабом, который приятен, и господин ценит его. Ни в чем не испытаешь недостатка: ни в пище, ни в украшениях. Евнухи будут с тобой почтительны и поспешат исполнить любое твое желание, чтобы не вызвать во мне гнева. И ты знаешь, как обращаются с невольником, который вызывает раздражение и досаду у господина своей строптивостью и непослушанием. Нет тебе защиты от меня, кроме покорности. Если покоришься, не увидишь обиды.