– Товарищ Штерн, у нас тут накладочка вышла, требуется ваша помощь, – Блохин отправил в рот корку с желтком и озабоченно сдвинул светлые брови. – Надо провести экспертизу осужденного, определить, симулирует он или нет. Если не симулирует, надо его вылечить. Задача вам понятна?

– Не совсем.

– Ладно, поясню детали. Подследственный и осужденный оказались однофамильцами. Подследственного доставили сюда. Вместо того чтобы давать показания, он тут валяется как бревно. Забирать назад в таком состоянии без толку, а показания нужны позарез. Там целая разветвленная шпионская организация наметилась, гнида эта должна назвать сообщников, всех поименно, в срочном порядке. Приказ товарища Ежова.

Доктор догадывался, о ком шла речь. Человек этот лежал наверху, в лазарете. Майрановский испытывал на нем свою «таблетку правды» и чуть не убил. Звали его Володя Нестеров. Три дня доктор его выхаживал, узнал, что он технолог в конструкторском бюро при Наркомате авиации, что подписал признание в подготовке покушения на Сталина. Нестеров рассказал, что в камере с ним сидел однофамилец, полный его тезка, тоже Владимир Иванович Нестеров, но не авиатехнолог, а инженер-строитель.

Ошалевшие от крови и водки энкавэдэшники гнали план. При таком стремительном конвейерном потоке запросто могли перепутать однофамильцев. Странно, что заметили ошибку и пытаются ее исправить. Какая им разница, кого убивать? Зачем понадобилось вскрывать организацию именно в авиации, а не в строительстве? Неужели для них так важны профессии трупов?

Нестеров лежал скрючившись, уткнувшись лицом в подушку. Когда подошли к нему, не шевельнулся.

– Полная нечувствительность нервов и неподвижность мышц, – объяснил Майрановский, ткнув кулаком в спину больного. – Метод рефлексологии пробовали, не действует.

«Методом рефлексологии» Григорий Моисеевич называл пытки.

– Ты это брось, – строго сказал Блохин. – Доставить его надо в натуральном виде, чтобы был как огурчик. От твоей рефлексологии он копыта отбросит. Ты и так уж напортачил по самое не могу, смотри, Григорий, тут вредительством пахнет, а то и чем посерьезнее.

Майрановский выпучил глаза, открыл рот, дернул головой, заговорил быстро, возбужденно:

– Василий Михайлович, ну вы же меня знаете, я стараюсь, здоровья не щажу, ночами не сплю, всему виной моя обывательская успокоенность, преступное благодушие, мое интеллигентское донкихотство, желание работать на благо советской разведки.

Он зашмыгал носом, из глаз полились настоящие обильные слезы.

– Товарищ Штерн, осмотрите подследственного, – приказал Блохин.

Карл Рихардович сел на край койки, тронул плечо Нестерова, приподнял веко, заметил, что зрачок реагирует на свет, приложил пальцы к шейной артерии. Пульс был бешеный. Низко склонившись, шепнул на ухо:

– Лежи, не дергайся.

– Чего это вы там шепчете? – спросил Филимонов, стоявший ближе других.

– Не сбивайте, пульс считаю, – сердито ответил доктор и взглянул на Блохина: – Тяжелое токсическое поражение нервной системы, дистальная аксонопатия с тенденцией к проксимальному распространению, токсическая энцефалопатия.

Блохин рыгнул, пригладил идеально зализанные волосы и строго прищурился.

– Значит, по-вашему, он не симулирует?

– Конечно, нет. Удивительно, что он вообще жив.

– Прогноз ваш какой, товарищ Штерн? Приведете его в чувство?

– Попытаюсь. Обещать не могу. Все зависит от того, насколько пострадали клетки мозга. В любом случае нужно время.

– Три дня хватит?

– Неделя, не меньше, и то при условии, что товарищ Майрановский не будет мне мешать. Его присутствие усугубляет шоковую реакцию и выздоровлению не способствует. К товарищу Филимонову это тоже относится. Больному необходимы покой, свежий воздух, полноценное питание.

– Значит, неделя? – Блохин покачал головой, присвистнул, посмотрел на Майрановского, который продолжал рыдать. – Ну ты, Григорий, понял, нет? Сопли-то подбери, не по-большевистски ведешь себя. Все, товарищи, приступаем к работе на вверенных участках фронта.

Нестерова переложили на койку у окна. Кузьма притащил ширму, поставил возле койки, ворча вполне добродушно:

– Лежи, гнида, со всеми удобствами, поправляй свое вражеское здоровье.

Как только все ушли, Володя задвигался, заговорил сиплым шепотом:

– Опять вы мне подохнуть не дали, товарищ Штерн, сказали бы, что симулирую, они бы меня быстренько прикончили.

– Конечно, прикончили бы, – кивнул доктор, – но не быстренько. Тебя забрали бы назад в тюрьму, чтобы ты дал показания на всех, кого знаешь.

– Всех, кого знаю… всех им надо… вот сволочи… холодно мне, очень холодно, – его била дрожь, зубы стучали, он забормотал что-то невнятное.

Доктор вышел, чтобы взять еще одно одеяло. Когда он вернулся, Володя спал.

* * *

Утром Ося и Габи ели пирожные из красивой коробки. Габи сварила кофе, у нее слипались глаза, она мерзла в теплом халате и толстых вязаных носках. Ей было грустно и одиноко. Он еще сидел здесь, напротив, они спокойно, не спеша завтракали вместе. Но время летело слишком быстро.

– Когда твоя свадьба с фон Блеффом? – спросил Ося.

– В марте. А что?

– Так, ничего. Будете венчаться в церкви?

– Ну, если это можно назвать церковью… В алтаре гигантский портрет фюрера, вместо крестов свастики. Почему ты вдруг спросил?

– Потому что вижу, как сильно ты устала, как все это тебе осточертело. Мне честно говоря, тоже. Америка, Австралия, Новая Зеландия. Мир большой, мы с тобой маленькие… – он встал, обнял ее, поцеловал в шею. – Маленькие, но разумные, и врать себе не станем.

– Что ты имеешь в виду?

– Не то, о чем ты сейчас подумала.

– А о чем я подумала?

– Что я слишком мало люблю тебя, поэтому не предлагаю сбежать вместе.

– Но ты правда никогда не предлагал. Почему?

– Не хочу рисковать. К тому же я набегался. Когда бежал из России, казалось, совсем скоро вернусь. В Константинополе, в Париже я чувствовал себя скверно. Меня тошнит от идеологии, одинаково противны белые, красные, коричневые…

«Умница, Жози, опять ускользнул от прямого ответа, – заметила про себя Габи. – Не хочешь рисковать? Но когда мы встречаемся в Берлине, мы разве не рискуем? Если ты набегался, вполне логично остановиться где-нибудь в австралийской глуши, подальше от идеологии, от белых, красных, коричневых. Хотя бы предложи. Я, разумеется, скажу, что это невозможно, но ты все равно предложи».

– Мне понравилась Венеция, я надеялся переждать период абсурда в Италии, итальянцы меньше других подвержены идеологической заразе. Но к власти пришел Муссолини. Конечно, он симпатичнее Гитлера, но…