– У вас есть дети? – изумленно прошептала Маша по-русски.

– Были. Два мальчика, старшего звали Отто, младшего – Макс. И жена была. Эльза.

– Что значит «были»?

– То и значит, Машенька. Были. Погибли, все трое, – он открыл бутылку, налил себе и Маше. – Давай-ка помянем моего Отто.

Они выпили не чокаясь. Доктор положил Маше в маленькую десертную тарелку клинья ананаса.

– Это давно случилось? – осторожно спросила Маша.

– В июне тридцать четвертого.

– Вы никогда не говорили…

– Дома, в Берлине, мы до дня рождения Отто не убирали рождественскую елку и подарки клали под елку. Он вставал утром, бежал в гостиную, ползал под ветками, вылезал, весь осыпанный хвоей. Потом приходили гости. Эльза готовила индейку, штрудели, вишневый и яблочный. Макс, младший, обязательно мастерил для Отто подарок сам. Однажды вышел конфуз. Макс сделал кораблик из куска дубовой коры, а в качестве паруса использовал лоскут белого атласа, который вырезал из вечернего платья Эльзы. Платье было новое, ужасно дорогое. Эльза, конечно, расстроилась, но Макса все-таки мы не стали ругать. А кораблик мы потом пускали плавать на веревочке в Тиргардене, в пруду, пока веревочка не оборвалась… Все оборвалось, ничего не осталось, даже фотографий.

– Когда вы тут поселились, папа сказал, вы немецкий коммунист, эмигрант. Он предупредил меня и Васю, что у вас секретная работа и нельзя ни о чем спрашивать, – Маша вздохнула. – Вот как бывает: видишь человека каждый день, живешь под одной крышей и ничего о нем не знаешь.

– Ох, Машенька, мы о самих себе ничего не знаем, не то что о других.

– А как это случилось? Как они погибли?

– Разбился самолет, в котором они летели. Я должен был лететь с ними и погибнуть с ними… Ладно, давай еще выпьем немножко, только на этот раз чокнемся, выпьем за тебя и за Илью.

– Не буду, – Маша помотала головой и поставила бокал на стол не пригубив.

– Обижаешься, что он исчез? Не нужно, я объяснял, он сейчас страшно занят, ты просто подожди, осталось совсем немного, он любит тебя, мог бы – на крыльях прилетел.

– Я не верю. Так не ведут себя, когда любят.

Карл Рихардович улыбнулся:

– Примерно то же самое мне говорила Эльза, когда я уезжал на фронт в четырнадцатом году. Я сделал ей предложение, а через неделю началась война. Я был военный врач, меня мобилизовали в первые дни, но она твердила, что я имею право на отсрочку и просто не желаю остаться в Берлине, нарочно отправляюсь на фронт, потому что не люблю ее. Ей пришлось ждать меня четыре года. Письма приходили нерегулярно, и каждый раз, когда задерживалась почта, Эльзе казалось, что я не хочу писать, забыл ее, встретил другую женщину. Я вернулся, и мы поженились.

– Война совсем другое дело, – пробормотала Маша.

– Война бывает разная, – тихо заметил Карл Рихардович по-немецки.

Но Маша не услышала или не поняла.

– Если бы, допустим, он был военный и его бы отправили в Испанию, я бы ждала. Но ведь он здесь, в Москве. Я так больше не могу, чувствую себя дурой, постоянно о нем думаю.

– Он о тебе тоже, – Карл Рихардович протянул ей платок, и только тогда она заметила, что опять плачет.

В прихожей хлопнула дверь.

– Это Васька, – прошептала Маша. – Надо успокоиться, сейчас увидит, что я реву…

– Карл Рихардович, к вам пришли! – закричал Вася. – Эй, кто дома? А вот тапочки… а Машка не знаю куда делась.

Маша вздрогнула, слезы полились сильнее, в коридоре звучал не только голос Васи, но еще чей-то, она не желала прислушиваться и тем более узнавать этот второй голос, который говорил приглушенно, почти шепотом.

– Сиди, я выйду встречу, – доктор поднялся, – и скажу Васе, чтобы так не орал, маму разбудит.

«Прекрати реветь сию минуту! – приказала себе Маша. – Не смей! Мало ли кто пришел к доктору? Тебе какое дело?»

Она сидела спиной к двери, услышала шаги, не успела обернуться, прохладные большие ладони закрыли ей глаза, голос Ильи прозвучал у самого уха:

– Прости меня, я трус и дурак, соскучился ужасно, не могу без тебя больше.

В понедельник в два часа дня Габи улетала в Цюрих. Утром в воскресенье она отправилась на остров Музеев. Долго бродила по музею Древнего Египта, то и дело возвращалась к стенду со свитками «Книги мертвых». Никто не появился. Она огорчилась, но не слишком. Никакой срочной информации не было, просто она хотела сообщить, что теперь есть возможность встречаться не в Берлине, а в Цюрихе. Это удобнее и безопаснее.

«На самом деле удобнее и безопаснее было бы послать их к черту, – думала Габи, сидя за столиком у окна в ресторане на острове Музеев. – Я могу кататься в Швейцарию, не отчитываясь перед Франсом и перед песиками Геббельса из Имперской палаты прессы, и хочу встречаться там только с Осей, больше ни с кем. Я хочу, наконец, просто жить, дышать свободно, мне скоро тридцать, я устала, я не понимаю, ради чего суечусь и рискую жизнью».

Чем больше она размышляла о встрече с лопоухим юношей, тем гаже себя чувствовала. Зачем передавать информацию людям, которые тебя не слышат? Чем они отличаются от нацистов? Такие же тупые, слепоглухонемые фанатики, трусы, первобытные дикари, бормочут магические заклинания, поклоняются кровавому идолу.

Работая на советскую разведку почти три года, Габи мало задумывалась, что такое СССР, хорош или плох Сталин. Выбора все равно не было. Английские лорды дружили с Герингом, с удовольствием гостили у него в Каринхалле. Французы, как загипнотизированные кролики, отдали Гитлеру Рейнскую зону. Конечно, эти земли до Первой мировой войны принадлежали Германии, но одно дело Германия, и совсем другое – нацистский рейх.

Габи доводилось слышать разговоры немецких дипломатов и военных о том, что Гитлер приказал отступать при малейшем сопротивлении. У французов имелась вполне дееспособная армия, но не прозвучало ни единого выстрела. Из уст в уста передавались слова Гитлера, что сорок восемь часов после ввода войск в Рейнскую зону были самыми тревожными в его жизни. «Если бы французы начали стрелять, нам пришлось бы убраться с поджатыми хвостами, наши военные ресурсы были недостаточными даже для слабого сопротивления».

Легкая бескровная победа укрепила авторитет Гитлера. Позорное поражение стало бы роковым для него. Не окажись французы такими трусливыми баранами, нацистский режим мог бы рухнуть в марте 1936-го. Летом, на торжественном открытии Олимпиады в Берлине, французские спортсмены, маршируя мимо трибуны Гитлера, дружно повернули головы в его сторону и подняли руки в нацистском приветствии.

О русских Габи практически ничего не знала, никогда не бывала в СССР. Понимала, что Сталин – жестокий диктатор, но именно в этом находила надежду, что он победит Гитлера. Бруно ускользал от неприятных вопросов, отделывался общими словами: временные трудности, цифры преувеличены, на самом деле все не так страшно, как пишут немецкие газеты.