мне рекомендательную записку. В ней была всего одна строчка:

«Марея, биряги свою здоровю».

Строчка была, конечно, не без литературных изъянов. И обиднее всего было то, что эта самая литература обошлась мне по неправдоподобно высокой расценке: пять рублей за каждое искалеченное слово.

— Торопитесь, — сказала дворничиха и хлопнула дверью.

Я помчался. Скорый поезд уже стоял у перрона. Проводница «Марея» показалась в дверях международного вагона.

— Я к вам от Елизаветы Григорьевны.

Проводница прочла рекомендательное письмо и сказала как-то мимоходом:

— Положите в конверт десять рублей и суньте его в карман моему напарнику.

— За что напарнику?

Елизавета Григорьевна сказала: билет будет стоить всего пятнадцать рублей.

— Верно. Пятнадцать вы дадите за билет кассиру, — разъяснила мне «Марея», — а десятку — мне с напарником, за плацкарту.

«Ну, хорошо! — молча пригрозил я «Марее», — я заплачу, только это будет вашей последней плацкартой, прохвосты!»

Я решил сунуть конверт в карман напарника при свидетеле. Самым лучшим свидетелем был бы, конечно, представитель административной власти. Я вышел на улицу. На счастье, тут же, у подъезда, стояли два сотрудника железнодорожной охраны.

— Товарищ, — обрадовавшись, оказал я одному, — помогите мне поймать…

— Проходите, гражданин, не мешайте, — грубо оборвал меня сотрудник. — Видите, люди заняты.

Я присмотрелся. Действительно, второй представитель охраны старательно отвинчивал номер с нашей редакционной машины.

— Это по какому случаю? — взволновался я.

— Нарушение правил движения, — сказал первый.

— Какое движение? Машина доставила меня на вокзал и спокойно стоит у подъезда.

— Не за движение, так за долгое стояние в неположенном месте. Шофер знает…

Наш шофер Иван Иванович, очевидно, действительно что-то знал. Он подмигнул мне, приглашая отойти с ним в сторону.

— Это они нарочно придрались, чтобы получить магарыч, — сказал он.

— Какой магарыч?

— Товарищи попросту захотели выпить, — спокойно разъяснил мне шофер.

— Вы что, клевещете? — прошипел я.

— Зачем клеветать? Да вы испытайте их сами.

Но мне не пришлось их даже испытывать. Я только показал палец, и сотрудник железнодорожной охраны Февралев потянулся за наживкою.

— А ну, Денежкин, — сказал он своему товарищу, — привинчивай номер на место.

Денежкин метнул две недобрые молнии, сказал «тэк-с» и многозначительно направился в мою сторону. Сердце мое заныло.

«Ну, все, — подумал я, — попался, голубчик. Сейчас тебя доставят к прокурору, и поделом».

И мне стало стыдно за то, что я так легко послушался шофера и оскорбил честную душу Денежкина, предложив ему гнусный, обидный магарыч. Но честные начала в груди Денежкина не справились с соблазном. Он метнул еще одну молнию, сказал еще раз «тэк-с» и протянул руку.

Ступив на стезю взяткодателя, мне трудно было остановиться, и я дал. Думать о поездке к правнуку Ляпкина-Тялкина уже не приходилось. На эту поездку у меня попросту не осталось ни копейки.

Я возвращался домой ни с чем. В голове у меня гуляли нехорошие мысли. Дело было даже не в Лизавете Григорьевне. Я думал о Февралеве и Денежкине. Уважение, с которым я относился до сих пор к представителям железнодорожной охраны, начало колебаться. Я, конечно, понимал, что эти двое — исключение из правила, что они не могут олицетворять собою даже один взвод летучего отряда, и все же мне было стыдно за весь взвод, за запятнанный железнодорожный мундир.

1946 г.

Тринадцать отзывов

Судьба у этой книги была счастливой. Не успела она выйти из печати, как на имя главного редактора Госпланиздата начали поступать поздравительные письма.

«Спасибо вам и автору. Книга замечательная.

Сергейчук — преподаватель Ленинградского кораблестроительного института».

«Благодарим. Эта книга необходима всем.

Алексеев и Гордейчик — рабочие Быковского аэропорта».

«Спасибо. Прекрасно.

Петров — преподаватель Академии военно-воздушных сил».

Книга А. М. Щукарева пришлась по душе очень широкому кругу читателей. Преподавателям, станционным весовщикам, начальникам главка и даже трем подружкам-хохотушкам, одна из которых поставила под своим письмом весьма игривую подпись: «Люлю».

Нужно сказать прямо, что работники Госпланиздата не рассчитывали на такой поток именинных писем и открыток. В продажу поступил «Курс промышленной статистики». Книга, полная таблиц, схем и бухгалтерских отчетностей. И вдруг, на тебе, Люлю без ума от «Курса промышленной статистики», а сами статистики хранят молчание.

Но вот, наконец, приходит письмо и от них. Но не поздравительное, а пригласительное. Три организации — управление статистики промышленности ЦСУ СССР, кафедра статистики МГУ и кафедра промышленной статистики Московского экономико-статистического института — приглашали редактора издательства на обсуждение книги.

В этом обсуждении приняло участие около шестидесяти человек, и ни один не сказал «спасибо» ни автору, ни издательству. Наоборот, книга Щукарева подверглась резкой критике. Автора обвиняли в плагиате, в невежестве. Вместо того чтобы выступить на совещании статистиков и ответить на предъявленные ему обвинения, Щукарев побежал во всякие инстанции с жалобой:

— Заступитесь! Меня травят завистники.

Щукарев жалуется, а я не понимаю, кто и кому мог тут завидовать. Автор книги был кандидатом наук, а уличали его в невежестве доктора, профессора.

— Да какие они профессора! — машет рукой Щукарев.

Автор «Курса промышленной статистики» не доверял научной компетентности общепризнанных авторитетов.

— Ну, что ж, вы не верите этим профессорам, назовите других, и мы пошлем вашу книгу на отзыв им.

— Послать можно, — говорит Щукарев. — Только кому?

Александр Михайлович долго трет лоб, вспоминает, наконец говорит:

— А что если позвонить Глебу Ивановичу Бакланову? Он видный ученый, уважаемый человек.

Я звоню Бакланову, спрашиваю, какого он мнения о книге Щукарева, и выясняется, что мнение Бакланова сугубо отрицательное.

Щукарев слышит отзыв «видного ученого и уважаемого человека» и обрушивает на него град нелестных эпитетов.

— Я напрасно назвал вам фамилию Бакланова. Звоните профессору Савинскому, Дмитрий Васильевич не только ученый с мировым именем, это человек большой и благородной души.

Я звоню Савинскому, и выясняется, что «человек большой и благородной души» придерживается такого же нелестного мнения о книге Щукарева, как и Бакланов.

Щукарев негодует:

— Звоните академику Струмилину. Он мой учитель. Он скажет все как есть.

Академик Струмилин тоже не оправдывает надежд «своего» ученика. Он называет его книгу плохой, путаной и добавляет:

— В книге Щукарева грубейших элементарных ошибок больше, чем допустимо даже в студенческих курсовых работах.

Я слушаю Струмилина и думаю: «Путаная, плохая книга». А как же быть тогда с именинными письмами, которые пришли в адрес Госпланиздата? Ведь эти письма писались не только подружками-хохотушками. Вот похвальный отзыв аспиранта кафедры статистики Гобо. Аспирант не барышня Люлю. Он-то ведь может отличить настоящий труд ученого от плохого студенческого выступления!

Да, конечно, может. Аспирант Гобо смотрит на письмо за его подписью, наполняется негодованием и говорит:

— Это фальшивка. Я такого письма не писал.