Настя устала и сослалась на необходимость работать, в подъезде Прядвин ни с того ни с сего полез на молодого человека, ухватил за ворот, молодой человек обрадовался, несколько раз умело ударил Прядвина под дых, Прядвин упал, молодой человек вернулся к Насте, трубя победу и надеясь, но она, давно утратившая представление о себе как о товаре, равнодушна была к любой назначенной за себя цене – вплоть до пролитой крови. Как тут быть рыцарем?

После этого Прядвин обнаружил себя в сумерках возле дома, где жил старый его недруг Михаил (и, кстати, соперник его по Насте, но оба не преуспели), и пошел к Михаилу, у которого оказалось гулянье, без особого веселья, но с той как раз свободой, о какой Прядвин толковал Ольге и Насте. Скоро он сидел между семейной парой, спорил с мужем, ругая поэта М., которого любил, но уж больно рожа мужа была несимпатична, а когда муж возражал, он не слушал его, настойчиво назначал его жене свидание в ванной – с тем и вышел из-за стола. В ванной присел на край, озираясь и прикидывая, каким образом они сейчас тут устроятся с женщиной.

Заснул.

В полночь его стали выгонять, кто-то спрашивал, как он вообще.

День пятый

Как он здесь оказался, кто он такой, спящий Михаил не мог проснуться и дать объяснений, сам Прядвин от похмельной слабости не шевелил языком. Но все же хватило сил, уже в прихожей, у двери пролепетал: «Братцы, помру… Выпить!» И – налили, причем щедро, большую рюмищу водки, и опять Прядвин пошел не домой, опять туда, куда не хотел, куда не следовало идти.

Одинокая женщина Наташа не умна, не горда и не красива, но она его приветила, постелила постель, слушая его слова о полной свободе духа, дала ему какого-то лечебного настоя на спирту. Прядвин заснул. Кажется, просил снять с него носки.

Встал рано, дрожа. Наташа была настороже, открыла глаза, улыбнулась.

– Я сейчас, – сказал Прядвин.

В ванной, сполоснув лицо, шарил на полках, обнаружил какой-то лосьон с искомым запахом, за неимением другой емкости ополоснул мыльницу, налил в нее лосьона и выпил.

Полегчало.

При уходе тихо прикрыл дверь.

Дома поставил любимую пластинку: средневековая лютневая музыка, слушал, смотрел на чуждое искусству и вдохновению серое здание управления внутренних дел и плакал.

День шестой или седьмой?

Нет, правда, кажется, заснул вечером одного дня, а проснулся утром через день, то есть через сутки плюс ночь.

Но было вроде два или три часа бодрствования. Потому что когда же заходил к соседке Нинке? А ведь он заходил, пил с ней и с каким-то квадратным мужиком, признался ему, что сидел по мокрому делу и скоро сядет опять.

Утром – через звонок соседям, а в комнату Прядвина дверь открыта – явилась вдруг бывшая жена. Что-то говорила.

Прядвин видел себя ее глазами: мужик в юношеских джинсишках, нечесаный и небритый, валяется на грязной постели, бормочет, что вот, мол, заболел гриппом, задает отеческий вопрос: как там дочь? Хорошо учится? (Подразумевается: при мне училась хорошо, а теперь, насколько я знаю, сильно снизила успеваемость. Почему бы это, мадам?)

Что-то ответила с раздражением.

Прядвин:

– Я вас звал? Я звал вас? Ась?

– Пьяная рожа! Повторяю: за Галину нужно срочно платить в музыкальную школу.

– Мучаешь ребенка. У нее нет способностей. Как и у тебя.

– Ты негодяй. Ясно тебе?

– Давно уж ясно. Еще бы. Говори человеку каждый день, что он свинья, он будет свиньей.

– Ты и без моих слов стал. Ладно. Желаю тебе сдохнуть.

– Взаймы не дашь?

– Ну, ты!…

Ушла…

А может, и не приходила?

И вдруг – как подарок, неожиданное счастье, луч света в темном царстве, немного солнца в холодной воде – бывший сокурсник Васенька.

– Васенька?! По делу?

– В парикмахерскую заходил, которая под вами. Моей Любани нет. Вспомнил про тебя. Зашел.

– Свою парикмахершу имеешь?

– А то!

Васенька оглядел логовище Прядвина и самого Прядвина.

– Да, брат…

– Чего? Не ндравицца? А ты вот что: дай взаймы. Чем больше, тем лучше. Когда отдам – не знаю.

Сказал нагло, просто, грубо. Игра, жест. Но и Васеньке-артисту захотелось жеста: извлек денежки, кинул не считая на стол:

– Отдашь, когда сможешь.

Даже ерничать расхотелось.

– Васенька! Человек! Выпьем?

– Нет. Дела. И ушел.

Или – не было его?

Тогда откуда деньги?

День восьмой

Лютневая музыка.

Из окон управления внутренних дел за ним явно следят. Вон, вон в окне кто-то торопливо мелькнул!

Да и как не следить, ведь именно Прядвин возглавляет тайное движение за истинную свободу духа (в отличие от свободы официальной), именно к нему, временно поселившемуся в провинции, сходятся все нити заговора. Шторы бы задернуть, но штор – нет!

Сесть так, чтобы не было видно.

Черта с два! Ему специально подыскали такую комнату, где нет ни одного непросматриваемого уголка! А на полу? И здесь видно – через отражение на зеркальной дверце шкафа! Отодвинуть шкаф!

Не поддается!

Разбить зеркало!

Вот теперь полная невидимость – вот здесь, в углу, у двери…

Но они, однако, могут прийти за ним!

С минуты на минуту!

Скрыться.

Улица, враждебные толпы.

Лицо в воротник, чтобы не узнали.

Тот, в матерчатой кепчонке, рассеянный – филер! Шпик. Топтун. Хвост. Вихри враждебные веют над нами. Товарищ Петров, проводите Владимира Ильича задами. Сбор в восемь, пароль: «Ножи, вилки точим, за бесплатно дрочим!»

Отделаться от хвоста.

Казачий разъезд проскакал.

Жандарм стоит у тумбы. На тумбе: «Бенефисъ актрисы г-жи Пируэтовой, полубенефисъ г-на Ямбольскаго».

Остановиться, косым взглядом: где шпик?

Вот он!

В переулок.

Дворами.

Свернуть.

Шпика не видно. Отстал! («Ваше благородие, никакой возможности не было, очень уж на ногу ловки-с!» «Ловки-с?» – хрясь по зубам!)

Ах ты пропасть, ушел от шпика – так фараоны тут как тут!

– Куда спешишь, дядя?

По пути в участок пел революционные песни и говорил народу, что сегодня еще рано, а завтра – поздно.

День девятый