Малыши перестали хныкать и прижались к отцам. Побледневшие женщины остановившимися глазами смотрели на окаменевших мужей. Стентон, часто сглатывая воздух, противно-серым голосом продолжил:

– Мы знаем, что не все хотят возвращаться в Союз. Но разлучать семьи… – это… это…

Не понимая, что с ним происходит, Стентон всхлипнул. Голос его сорвался, губы задрожали, из глаз брызнули слезы.

– Будь я проклят! – отвернулся он к стене и достал платок. – Будь мы все прокляты! За что мне это наказание?! Господи, прости меня, Господи!

Потрясенный зал зарыдал… Тоненько заливались дети. Голосили женщины. Скрипели зубами и не вытирали слез мужчины.

– Поймите меня, – кое-как совладав с собой, умоляюще прижимал к груди руки Стентон. – Поймите и, если сможете, простите. Они, – махнул он куда-то, – решили так: женщины и дети могут остаться, а мужчины должны уехать в Союз. Но если женщины не хотят расставаться с мужьями, они могут отправиться с ними.

Женщины прильнули к мужьям и заголосили пуще прежнего.

– Возможен еще один вариант, – проклиная судьбу, продолжал Стентон. – Родители уезжают, а дети остаются. Мы о них позаботимся. Отправим в Англию и позаботимся.

Матери так крепко прижали к себе детей, что те заколотились в истерике.

– Думайте, – шагнул к двери Стентон. – Поезд в девять утра.

Когда за Стентоном захлопнулась дверь, новый всплеск рыданий потряс здание вокзала. Окаменевшие мужчины жили уже в другом, отчужденном измерении. Их лица заострились, глаза запали, в уголках рта залегла печать страданий и потустороннего холода. Сухими, холодными руками они гладили головки детей, запоминали любимые черты жен, а потом, как по команде, начали снимать часы, доставать портсигары, расчески, зажигалки, другую мелочь… Не сразу сообразив, куда это деть, они достали носовые платки, завернули в аккуратные узелки уже не нужные им вещи и отдали женам. Всю ночь светились окна небольшого итальянского вокзальчика, всю ночь неслись оттуда всхлипы, стоны и рыдания заброшенных в эти края русских людей.

* * *

Тем временем по равнинам и холмам Италии мчался поезд с толстыми решетками на окнах.

– Господин майор, – обратился к Дальтону один из пленных, – а не слишком ли мы долго едем?

– Где тот лагерь, в который обещали нас доставить? – подхватил другой.

– А что это за река? – донеслось от окна.

– Смотри внимательней, на мосту должна быть табличка.

– Вижу… да это же река По!

– По?! Не может быть!

– И солнце садится слева, – раздались встревоженные голоса. – Значит, мы едем на север!

– Были на севере Италии – и едем на север… А не к границе ли нас везут?

– Точно, к австрийской границе!

– А там – советская зона.

– Надули! Сволочи!

– За что? Нас же расстреляют!

– У первой березы!

– Хрен им, не дамся!

Сверкнули ножи и бритвы. Из рассеченных вен брызнула кровь. Кто-то полоснул себя по горлу, кто-то – по животу.

– Прекрати-ить! – закричал Дальтон. – Разору-жи-ить! – приказал он своим солдатам.

Замелькали кулаки, дубинки и приклады. Озверевшие от крови солдаты били всех подряд и только потом отнимали ножи и бритвы. Через полчаса вагон превратился в стонущую, корчующуюся от боли и истекающую кровью больничную палату. По проходу за ноги волокли трупы. Кого-то бинтовали, кого-то привязывали к сиденью.

– Уколы! – пытаясь стереть с мундира кровь, процедил Дальтон. – Всем сделать успокаивающие уколы!

Санитары достали шприцы, и через несколько минут буянящие пленные превратились в апатичных, бессмысленно таращащих глаза людей.

Показались полуразрушенные здания, мелькнула табличка с написанным по-немецки названием станции Сан-Валентин, и поезд остановился. Как только Дальтон выскочил на перрон, к нему направилась группа советских офицеров во главе со щеголеватым полковником.

– С прибытием! – протянул он руку.

– Спасибо, – козырнул Дальтон.

– Все нормально? Без происшествий?

– Относительно… Вот списки. Живые в вагонах, трупы – в морге.

– Главное, чтобы сошлось количество, – усмехнулся полковник, обнажив золотой зуб.

– А в каком они виде, не так уж и важно.

– Сойдется, – холодно кивнул Дальтон.

Полковник взял списки и протянул подошедшему капитану.

– Офицеров и сержантов поместить отдельно от рядовых, – приказал он. – Трупы принять по акту.

– Есть! – весело козырнул капитан и, чуточку пошатываясь, отправился выполнять приказание.

В этот миг из-за увенчанной белой шапкой горы выкатилось солнце и стало видно, что вся станция и весь городок увешаны кумачовыми флагами и алыми транспарантами. Рядом с окровавленными бинтами понуро бредущих пленных эти флаги выглядели особенно странно. А когда советские офицеры выхватили пистолеты и начали палить в воздух, удивленные англичане на всякий случай прижались к вагонам.

– Что это значит? – спросил у полковника побледневший Дальтон.

– Ты что же, майор, совсем зашился? – неподдельно удивился полковник и бабахнул в воздух. – Сегодня же 9 Мая, День Победы! Приглашаю в гости, отметим по-русски! – щелкнул он себя по горлу.

Дальтон посмотрел на празднично-возбужденного полковника, на обреченно-унылую толпу пленных и холодно ответил:

– Спасибо, не могу. Мы должны немедленно возвратиться назад. А День Победы отметьте с ними, – кивнул он на пленных. – Их все-таки победили! Через два года после водружения знамени над рейхстагом, но победили. Так что мы с вами большие герои! – с подножки тронувшегося вагона горько закончил Дальтон.

* * *

А в Риччоне разводил пары другой паровоз. Грузовики, которые ранним утром привезли пленных, развернулись и уехали, а люди, не зная, чем заняться, топтались на перроне. Кое-кто пытался заглянуть в здание вокзала, но их встретила усиленная охрана.

– К вокзалу не подпускать! – еще и еще раз инструктировал солдат Стентон. – Ни одна живая душа не должна знать, куда их везут. Поэтому никаких контактов с запертыми в зале ожидания. Когда все рассядутся по вагонам, займемся семьями. Какое бы решение они ни приняли, повезем их в отдельном вагоне.

И вот наконец началась погрузка. Ничего не подозревающие люди спокойно поднимались по ступенькам, рассаживались на скамейках, с удовольствием потягивали чай, который им раздавали в бумажных стаканах…

Когда на перроне не осталось ни души, майор Стентон направился к залу ожидания. Чем ближе дверь, тем больше он бледнел, тем хуже служили ставшие вдруг деревянными ноги. Он ждал новых слез, истерик, но когда распахнул дверь, увидел картину, которую не смог потом забыть до конца своих дней.