Уже на пороге хан окликнул его. Лицо — по-прежнему невозмутимое, глаза смотрят прямо. Но неужели в этих двух щелочках поблескивает недостойная воина влага. Или только истинного воина и достойная?

— Желаю тебе отыскать свою жаным хатын-кыз, Вацалав.

Кхайду на мгновение отвел глаза. Влево — туда, где на хана взирала с картины на шелку черноокая восточная красавица.

Бурцев еще раз кивнул. На этот раз с благодарностью. Аделаида действительно была его «любимой женщиной», как выразился Кхайду.

Когда Бурцев выходил из ханского шатра, он думал только о малопольской княжне. И о мести. За тот шрамик под левой грудью Аделаиды уже поплатился жизнью Казимир Куявский. Теперь наступала очередь тевтонского магистра Конрада.

По приказу Кхайду-хана к новгородцам присоединились воины Бурангула. Его изрядно потрепанная сотня уже была пополнена лучниками из других татарских отрядов. Кроме того, хан снарядил в погоню за Конрадом пять десятков отборных нукеров из личной гвардии. В итоге вышло двести с лишним всадников. Более чем достаточно! У разбитого магистра сейчас едва ли наберется сотня рыцарей и кнехтов.

Предводителем отряда был назначен Бурцев. Никто — даже нукеры из знатных монгольских родов — не возражал. Слово хана — закон. Да и выполнять приказы прославленного богатура, получившего в награду за доблесть золотую пайзцу, ни для кого не считалось зазорным.

С каждым всадником в погоню отправлялось по паре запасных лошадей. Еще одна тройка попеременно везла связку «громовых шаров» Сыма Цзяна. Набитые порохом китайские бомбы были последним подарком Кхайду. Отказавшись от штурма Легницы и готовясь к отходу в венгерские земли, хан счел, что «юзбаши Вацалаву» железные горшки больше пригодятся при выполнении опасной миссии. Юзбаши Вацалав спорить не стал. Он-то собственными глазами видел, как «громовые шары» разметали тевтонскую свинью на Добром поле. Не принять такой подарок было бы глупо.

Дорога, по которой отступили от Легницы крестоносцы, шла вдоль серебрящейся ленты Одера, то углубляясь в густые чащи, то выбираясь к обрывистым берегам реки. Свежие следы подкованных копыт, отчетливо видневшиеся на влажной земле, свидетельствовали, что недавно тут действительно проезжал отряд тяжеловооруженных всадников. А окровавленный белый плащ с черным крестом (его обнаружил в придорожных кустах возле порушенной паромной переправы под Глоговом один из нукеров Кхайду-хана) давал понять, кем были эти всадники.

Переправа не охранялась. Вдали, правда, возвышались стены и башенки небольшой крепостцы. Но и оттуда никто не мчался к дружине Бурцева, размахивая оружием. То ли местный гарнизон слишком мал, то ли страх перед пришельцами, разбившими армию Генриха Силезского, был слишком велик.

И все же у переправы пришлось задержаться. Куда идти дальше — вот в чем вопрос.

Разведчики Бурангула переплыли реку вплавь, держась за конские хвосты и надутые турсуки. Вернулись… На противоположном — правом — берегу обнаружились следы десятка, не больше, всадников. Кто такие — крестоносцы или подъезжавший к воде напоить коней польский разъезд — не понять.

Зато на левом берегу дорога, уходившая на запад — в леса, оказалась истоптана копытами.

— Что скажешь, Дмитрий? — обратился за советом к новгородцу Бурцев.

— За Одрой лежит путь через Великопольское княжество к куявским, мазовским и тевтонским владениям. Если ехать на запад, попадешь в немецкие земли. Там тоже братьев ордена Святой Марии привечают с охотой. До немецкой границы, почитай, рукой подать. Через Великую Польшу к тевтонским замкам ехать дольше. Вот и решай, Василь.

Он решил. Десяток всадников, пожалуй, маловато для свиты Конрада Тюрингского и пленной княжны. Да и нет никакой уверенности в том, что именно тевтонские лошади наследили на противоположном берегу. Другое дело — многочисленные конники, ушедшие в западном направлении. Найти среди них магистра и Аделаиду все-таки шансов больше. И следы отчетливые — не потеряются. Опять-таки — польско-немецкая граница рядом.

Бурцев приказал сменить уставших лошадей.

— Едем на запад, — объявил он.

И лес сомкнул над ними свои сумрачные своды.

… Первым опасность почуял Бурангул. Татарский сотник натянул поводья. Мохнатая низкорослая кобылка сразу перешла со скорой рыси на шаг. Бурцев непроизвольно последовал примеру кочевника. Скакавшие позади воины тоже замедлили движение.

Бурангул выглядел озабоченным. С чего бы это? Бурцев огляделся. Ничего подозрительного. Не видно и не слышно. Только лесные птахи беззаботно поют свои весенние песни. А свежий след чужих копыт уводит в густой ельник. Конечно, местечко глухое, зловещее. Древние стволы и молодая поросль с обеих сторон огородили дорогу сплошным частоколом. Солнечный свет рассеивается в сплошном переплетении набухших почками ветвей и колючих еловых лап. Но не эта же причудливая игра теней заставила так нервничать опытного воина Кхайду-хана?

— Что тебя встревожило, Бурангул?

Сотник ответил не сразу. Сначала стрельнул узкими глазками по сторонам. Потом заговорил:

— Происходит что-то необычное, Вацалав.

— Что именно?

Бурангул замялся. И вместо ответа сам задал вопрос:

— Могут ли волки лазить по деревьям?

Гм-м, неужели настолько велик суеверный ужас степняка перед лесом?

— Ты о чем, Бурангул?

Вновь юзбаши не торопился с ответом. Он еще раз огляделся.

— Я был лучшим охотником в нашем роду, и мой глаз редко ошибается.

— Ну, и?

— Вон там, — Бурангул указал взглядом в сторону необхватной ели, тяжелые лапы которой нависали над самой дорогой. — Наверху. Там только что мелькнула волчья шкура.

— Стоять! — рявкнул Бурцев, резко вскидывая руку. Дружина новгородцев и кочевников-степняков остановилась. Кони всхрапывали, люди тихонько переговаривались. Поднялись шиты, кто-то потянул из ножен сталь.

— Никому не двигаться! — приказал Бурцев. — Бурангул — со мной!

Вдвоем они приблизились к дереву, на котором татарскому сотнику померещился волк.

— Дядька Адам! — громко окликнул Бурцев. Лесное эхо отозвалось сразу. Человек — нет. Он сложил руки рупором:

— Дядь-ка А-дам!

Эхо. Тишина. Неужели ошибся? Да мало ли шастает нынче по польской глухомани волчьешкурых лесных братьев. Но до чего же не хотелось бы сейчас драться ни с разбойниками, ни с партизанами за право проехать через злополучный ельник.

— Освальд! Збыслав! — позвал Бурцев. — Это я, Вацлав!

Треск ветвей справа… Чуткий татарин вскинул лук.

Всадник, что продирался к лесной дороге, орудовал мечом как мачете, прикрываясь щитом от сучьев, норовивших расцарапать лицо. Знакомый щит! И выцветший потускневший герб тоже: серебристая башенка на синем фоне. Да и эти пышные усы не узнать невозможно. Освальд!