На их двор забежала небольшая соседская собачонка, мохнатая, белая с черным, ничем не примечательная.

Витька, бывший один дома, дал ей хлеба и костей, начал с ней играть и возиться и нечаянно сильно отдавил ей лапу; собака отчаянно завизжала, а мальчика охватила жалость к животному, сознание своей вины перед ним, и он хотел приласкать собачку…

Но собака, еще не опомнившаяся от боли, укусила гладившую ее руку мальчика…

— Ах, дрянь!.. Вот ты как!.. Кусаться?… Ну, погоди же!..

Жалости как ни бывало; вместо нее нахлынула на Витьку ненависть, страстная, бессознательная ненависть к этой мерзкой собачонке, желание жестоко отомстить ей за боль в прокушенной руке, и еще больше — за оскорбление, за непонятое доброжелательство…

Он схватил собаку за ошейник, повалил на землю, крепко привязал ее к столбикам забора так, что она почти задыхалась, и начал, весь кипя от злости, методически отдавливать твердыми каблуками новых сапог все четыре лапы и хвост…

Собака рвалась, визжала, но ошейник, вплотную прикрученный к забору, сдавливал ей горло, и визг получался слабым и хриплым…

А Витька радовался…

— Вот тебе, вот тебе!.. — повторял он, продолжая ставить свои каблуки и наваливаться всей тяжестью тела то на одну, то на другую мохнатую лапку и с насладением прислушиваясь, как трещат собачьи кости…

Потом ему этого показалось мало — он стал одной ногой на голову, другой на живот несчастной жертвы и, держась руками за забор, принялся выбивать чечетку новыми сапогами, уже испачканными собачьей кровью…

Кто-то из соседей увидал эту расправу и сказал хозяйке злополучной собаки. Тетка Михеевна прибежала, с криком отобрала у мучителя свою собачонку с выбитым глазом, переломанным позвоночником и раздавленными в лепешки лапами…

Здоровенной пощечиной привела она в чувство самого Витьку, который против ожидания, не убежал, не отругивался и не оправдывался, а только ошалело посмотрел на Михеевну, отошел и сел на завалинку; он чувствовал себя усталым и разбитым, как после тяжелой-тяжелой работы…

Собаку пристрелили, чтоб не мучилась, а Витьку сперва отлупила ремнем мать, а затем вызвала в учительскую Евдокия Николаевна и долго стыдила его, все добиваясь, почему, за что он был так жесток с собакой?…

Но Виктор и сам не понимал, откуда у него взялся этот приступ жестокости; единственным оправданием было то, что собака его укусила, но ведь он-то еще раньше отдавил ей лапу — если бы на этом дело кончилось, их можно было бы считать в расчете?…

Витька пообещал учительнице, что никогда больше не будет мучить животных, и сдержал обещание…

Долгое время после этого случая он сторонился собак, и вообще животных, у него было даже нечто вроде страха перед ними…

Впоследствии это забылось…

И вот сегодня с ним произошло нечто похожее на тот давнишний случай.

Под сердце подкатила волна звериной злобы, страшной ненависти к Шурке, за то, что она отравила и испачкала его светлую, ласковую любовь, любовь, которая оживляла все хорошее, что еще было в душе человека, привыкшего к крови, убийствам, пьянству, грабежам…

И она эту любовь оскорбила, втоптала в грязь!.. Ненависть затуманила его сознание, застлала кровью глаза…

Он сунул руку в карман, но револьвера там не оказалось: он сам перед началом попойки отдал его Зининой матери и попросил спрятать подальше.

Между тем, Шурка опять взгромоздилась на кровать, раскинулась и захрапела.

Внезапно Виктор гибким движением наклонился и открыл дверцу топившейся печи.

В эту печку кто-то перед самым уходом гостей подложил дров, но подгрести жар наперед никто не догадался, и дрова горели только сзади, а передние концы их были холодные…

Виктор вытащил одно тонкое, круглое полено; его горящий конец оказался раздвоенным, как вилка…

Одну секунду Витька стоял неподвижно, держа в руке дымящееся полено, и вдруг, повинуясь страшной силе бессознательной злобы, подогретой выпитой самогонкой, сунул пылавшую головешку в лицо Шурке; два конца пришлись, как по мерке, прямо в глаза…

Раздался страшный, звериный рев… Шурка вскочила и схватилась за обожженные глаза, а Виктор еще несколько раз с силой ткнул ей в лицо головешкой, целясь в один глаз, в другой, в разинутый рот…

Вспыхнули рукава Шуркиного платья, вспыхнули волосы, с воем ослепленная женщина заметалась по комнате…

Тут опомнилась Зиночка.

С криком бросилась она на кухню, схватила ведро с водой и облила горящую Шурку… Та упала и продолжала выть, катаясь по полу…

У ней вытекли оба глаза…

— Зинка, отойди! — хриплым голосом проговорил Виктор.

Зина взглянула на него и в ужасе попятилась — никогда не думала она, что оюбимый ею, веселый, красивый, озорной Витя может быть таким страшным!..

Виктор поднял лежавший у печки тяжелый топор и с размаху раскроил голову бившейся в судорогах Шурки…

— Витя!.. Что ты?… — воскликнула Зина и голос ее пресекся, она не смогла выговорить: «что ты сделал?»…

— Капут махен! — жестко усмехнулся Виктор, вытирая топор о Шуркину юбку. — Она же ослепла, чего ее в живых-то оставлять? Кому она теперь нужна?… Да и покою нам с тобой она все равно не дала бы… А так — пристукнул и ганц фертих!.. Где у нас санки?

— В сенцах стоят! — машинально ответила Зина.

Она стояла неподвижно и с ужасом смотрела, как ее молодой муж обернул половиком тело убитой, положил ее на санки, надел пальто и шапку и повез свою поклажу прочь от дома.

— Пол подмой, а то накровянили! — бросил он ей, поворотясь вполоборота уже в дверях…

Под весну труп Шурки нашли в Чертовом овраге и долго спорили и гадали, кто мог ее убить: немцы или партизаны?…

Тяжелый сорок второй год, голодный и кровавый, пришел к концу. Наступил новый год — сорок третий.

Немцы побывали под Москвой, под Ленинградом, под Сталинградом, но ни Москвы, ни Ленинграда, ни Сталинграда не взяли и на всех фронтах медленно, но верно откатывались назад — нах хаузе…

В Липню нерегулярно попадали разрозненные номера издававшейся в Днепровске газеты «Новый путь», но сведения там были такие расплывчатые, что уяснить по ним обстановку на фронте было очень трудно.

В феврале появились в Липне беженцы из городов и сел, взятых немцами в прошлом году, а теперь отданных обратно.

Главным образом, это были старосты, полицаи и служащие немецких учреждений, но встречались и люди, не занимавшие никаких постов: просто из некоторых мест все население поголовно было выгнано в тыл, и теперь искало пристанища в чужих районах.

К этому времени в маленькой Липне было уже не меньше учреждений, чем в довоенное время; были они немецкие, русские и смешанные, и кто кому подчинялся, разобрать было очень трудно; иногда они помогали друг другу в работе, а чаще мешали.