Бывали дни, когда я ничего не делала, просто наглухо закрывала двери кабинета, словно машины времени, в которую не решалась войти. Когда было совсем плохо, я бросала все, надевала черный длинный плащ и бежала за вьетнамским сэндвичем. С покрасневшими глазами, пересохшими губами, к углу которых часто прилипал листочек кинзы, я отправлялась в детскую библиотеку и садилась там прямо на ковер — мне необходимо было побыть в светлом добром мире. Когда в такие дни я поздно возвращалась домой, растрепанная, с охапкой детских книг про драконов или волшебные блинчики, Лукас со сдержанным недоверием спрашивал: «О чем сегодня писала?» Так он пытался понять, что происходит у меня в голове.

С тех пор как я последний раз была в зале суда, прошло много времени, но я боялась, что навечно застряла на месте свидетеля. Мое сознание словно на шаг отставало от реальности. Этакий джетлаг. Раньше я жила в настоящем времени, а теперь будто постоянно готовилась в него вступить. Я спрашивала разрешения сделать что-то, волновалась, как лучше выглядеть перед невидимыми присяжными, отвечала на вопросы адвоката защиты. Когда решала, что надеть, то спрашивала себя: «Что про меня подумают, если я появлюсь в этом?» Если собиралась куда-то пойти, то взвешивала: «Смогу ли потом объяснить, зачем пошла туда?» Когда размещала в Сети фотографию, сомневалась: «Если ее выставят в качестве улики, не буду ли выглядеть слишком глупо, не слишком ли открыты плечи?» Я расплачивалась за все своим временем, которое тратила на то, чтобы задать себе эти вопросы, прокручивать их в голове и только потом возвращаться к нормальной жизни.

Как-то вечером я отправилась на вечеринку и по дороге решила купить джин. Я стояла с тележкой, уставившись на голубую бутылку, и думала: «Что она таит в себе? Кто будет пить этот джин? Не причинят ли вреда тому человеку? Попросят ли меня потом вспомнить название?» Бывая на вечеринках, я оценивала буквально все. Если там не было рюмок, я пила из стаканов, стараясь скрыть свою одержимость точностью выпитого. Люди наливали, а я не отводила глаз: «Тут три порции, так нельзя, тебя потом могут спросить, сколько ты выпила, сколько миллилитров, треть или половину стакана, какого стакана?» Если кто-то отлучался в уборную или уединялся с парнем, я настораживалась: «В смысле ушла? Куда? С кем?» Мне нужно было удостовериться, что все благополучно добрались до дома. Я отправляла сообщения, а ответы получала только следующим утром: «Да, прости, уснула». Никто не подозревал, что всю ночь я не сомкнула глаз, прокручивая в голове худшие варианты развития событий.

Мой психотерапевт как-то спросила, что я думаю о своем прошлом сексуальном опыте и об алкоголе.

— Неважно, что думаю я. Важно, что думают об этом другие, — ответила я.

Для меня это была данность.

— Но невозможно жить под таким прессингом общественного мнения, — сказала психотерапевт.

Читая показания Брока, я заметила, как по-разному складывались наши вечера. Адвокат защиты начинал свои вопросы Броку следующим образом:

В каждом предложении я натыкалась на слова обычное дело, почти все, большинство. И это было неслучайно. Он словно уводил Брока в компанию, где тот мог смешаться с толпой и чувствовать себя в своей тарелке. А теперь сравните это с вопросами, которые адвокат защиты задавал мне:

Всегда вы, вас — объектив был наведен настолько близко, что я выделялась из толпы. Получается, Брока он хотел вписать в компанию, а меня изолировать от нее.

Я узнала, что адвокат защиты отправил сообщение доктору Фромм:

Фромм ответила:

На протяжении всего своего выступления в качестве свидетеля доктор Фромм использовала такие фразы:

Невыносимо было слушать все эти прибаутки, обесценивающие мое тело.

Доктор Фромм заявила, что нечленораздельная речь не означала, что я была не в состоянии совершать какие-либо действия. Она сравнила мое состояние с состоянием пациента, которому вкололи дозу новокаина в кабинете у стоматолога.

Само собой разумеется: изнасилование — это не прогулка по интернет-магазину, а алкоголь — далеко не новокаин. И если я действовала добровольно, разве это не означало, что я могла добровольно оттолкнуть его? Кому дано право решать, что я дала согласие на его предложение?

Мне все время напоминали, что они просто делали свою работу. Теперь я понимаю, что, может быть, это и была их работа, но, чтобы выполнять ее, нужно иметь определенные человеческие качества. На поверку суд оказался чем-то пугающим, местом, где путались все карты, где планка опускалась ниже всякого уровня. Я стала циничной. Пытки сводят с ума, приводят в бешенство, и когда кто-то начинает нападать на меня, мне хочется защищаться. Я не стремилась возвысить себя, мне хотелось опустить их, ужалить побольнее.

Но я повторяла себе: «Не уподобляйся им. Думай о том, какой ты хочешь быть». Работая над книгой, мне пришлось потрудиться, переделывая страницу за страницей, чтобы свести к минимуму сарказм и самобичевание. Я поклялась, что не стану унижать или обесценивать кого-то. Моей целью никогда не было обидеть — только научить чему-то, обозначить проблему шире, чтобы все мы могли что-то найти для себя. Я хотела остаться собой. Я решила использовать свою силу не для нападений, а для самосовершенствования. Два велосипедиста. На каждого, кто хочет обидеть меня, найдется вдвое больше тех, кто желает помочь. Хотелось бы, чтобы у нас были эксперты по насильникам, эксперты по жертвам и по согласию, чтобы они могли просвещать присяжных. Мы под лупой разглядываем действия жертвы, вместо того чтобы анализировать поведенческие особенности сексуальных насильников. Каким образом алкоголь играет на руку насильнику, притупляя инстинкты и ослабляя ноги?