Его научно-технический ценз мне неизвестен, но только в самый неподходящий год он оказался в землемерах.

– Я спрашиваю у крестьян, что это они камни на поля сносят. Кучами лежат. А они говорят: – Это мы таких, как ты, встречать.

То ли что-то, связанное с коллективизацией, то ли активный доброжелатель, то ли что-то еще из набора тех лет, только Хитрину пришлось надолго сняться с места. Он поступил в НКПС и бо́льшую часть тридцатых годов провел в служебных вагонах от Минска до Владивостока – с женой и маленькой дочкой. Жена – видел на фотографиях – обычная европейская интеллигентная дама, но по чувству – явно украинка. На стареньких книгах меленько, аккуратно: BIPA ЕЛЬСНЕР. Сам Хитрин на вопрос о национальности, не задумываясь, ответил бы: русский. В лирическом настроении он назвал бы себя украинцем. Дочь выросла в России и русская-русская.

К войне Хитрины осели под Москвой, в Лианозове, поселок Севводстроя, до тоже великого сооружения – канал Москва – Волга – рукой подать.

На Кузнецком он появлялся в железнодорожном – после войны было множество форм. Отсюда и стабильная кличка Железнодорожник. Имена на Кузнецком употреблялись как-то мало. Я, школьник, начал ходить туда весной 1947 года. Хитрина впервые увидел до декабрьской реформы. День был теплый, стало быть, осенью или вроде. Король московской нумизматики Володька Соколов знал, почем мусор и колеса последних ста – двухсот лет, разбирался в России, имел нюх на талеры и ни уха ни рыла не смыслил в антике. Был уверен в подлинности, только когда брал у ребят-археологов, и тогда ломил несуразное. За банальный пантикапейский медяк с сатиром и головой льва – двадцать пять рублей!

И вот он показывал Железнодорожнику тетрадрахму Тиграна. Вещь редкая, эффектная, популярная – но Володька не был уверен. Запросил шестьдесят. Подрагивая челюстью, похожий на доброго Щелкунчика, Железнодорожник придирчиво изучил Тиграна в лупу – причем, к моему изумлению, главным образом не лицевую или оборотную сторону, а гурт. Убедился. Предложил пятьдесят. Володька согласился: античников в тогдашней Москве вроде бы не было. (Для сравнения: простой рубль Петра двадцатого года в очень хорошей сохранности стоил те же пятьдесят – дореформенных.)

По-настоящему я познакомился с Хитриным в 1962 году, когда возобновил занятия нумизматикой. Ездил к нему в Лианозово от Выставки на автобусе, от Окружной на электричке. Жена умерла, дочь с внуком жила в Марьиной Роще. Владимир Алексеевич остался в двенадцатиметровой комнате, в коммуналке. Никогда ни на что не жаловался, ничем не возмущался, восторгов тоже не выражал. Скуки ради завел безголосого кота Тихона:

– Боец! Три для пропадал, вернулся весь в клочьях. А тут минтай, видите ли, не ест!

Заметно оживал при появлении гостей. Был рад не всякому:

– Знаете, у меня от такого-то неприятный осадок остается.

Я приходил только по уговору, заранее созвонившись. Справа от обычно не закрытой двери стояла безукоризненно застеленная никелированная кровать и над ней – увеличенный портрет жены. Слева – шкафы с книгами. На том, что пониже, бронзовые статуэточки: Август, Наполеон, Шиллер…

За стеклом справочная литература всех жанров – от энциклопедии Гранат и книг по истории (много античных авторов) до искусствоведения, литературоведения, химии и минералогии. Полка книг по нумизматике, в большинстве – отечественные издания и аукционные каталоги. Скромненький четырехтомный Пушкин, непременный “Кобзарь”, порядочная подборка малой серии “Библиотеки поэта”, три-четыре десятка случайных стихотворных сборников. (Владимир Алексеевич всегда удивлялся, какую чушь пишут советские поэты.)

Внизу, за закрытой частью дверец – объемистые альбомы: довоенная коллекция портретов Пушкина и его знакомых. Про них Владимир Алексеевич знал решительно все. В другом низу – собственной работы, клеенные из тонкого картона во много слоев, крепкие, как железо, и щеголеватые коробки с делениями: коллекция минералов. И про них тоже все. В противоположном углу – письменный стол с плохоньким приемником “Рекорд”. В правой тумбе – такие же элегантные самоклееные коробки – каждая два этажа, две планшетки. Главная коллекция. Каждая монета, каждая медаль в собственной кюветке из ватмана. Коробки выносились для рассмотрения на круглый стол против окна.

Всякий истинный коллекционер – мечтатель. Хитрин обожал нумизматику всех времен и народов. Средства же были всегда ограничены. Вот и получился мечтатель – расчетливый. Весь мир в немногих лучших или характерных образцах.

Из медалей любил что позаковыристее:

Ампир: – Это Талейран, только не тот самый, а брат. Тоже фрукт.

Барокко: – Иезуит Рангони – помните в “Борисе Годунове”?

– Иннокентий Двенадцатый. Работа Гамерана.

Ренессанс: – Аретино. Веселый писатель.

Из интересности в медалях жетон: “Великiй русскiй мумизманъ X. X. Гиль”.

– Во как переврали! Наверно, по телефону заказывали…

Монеты:

Никелевый рубль – двадцатилетие победы.

Крупный немецкий медяк 50 миллионов марок 1923 года, инфляция.

Юбилейные колеса разных стран.

Серебряный рубль 1924 года.

Трехсотлетие Дома Романовых.

Портретные рубли – все в отличном состоянии и отменного стиля.

Немецкие талеры XVI–XVIII веков – простые: Саксония, Зальцбург, Мансфельд – но сохранность!

Арабские дирхемы с шедеврами каллиграфии.

Монеты крестоносцев.

Отличные византийские медячки – как иконки.

Несколько средневековых денариев.

И главное – две коробки – антика:

Поздняя римская бронза в идеале.

Отборные императорские денарии.

Ранняя римская бронза с великолепными портретами.

Девственные республиканские денарии.

Несуразно огромный птолемеевский медяк.

Коринфский статер – какой рельеф, какой стиль!

Неаккуратно чеканенная, плохо центрированная афинка – долго не залежалась.

Тот самый Тигран.

Тетрадрахма Александра Македонского с розой под рукой Зевса – ее приписывали Родосу, Александрии, потом Мемфису – знаменито красивейший из александров; сохранность – штемпельглянц!

И по мою душу варварская дакийская тетрадрахма типа Аниноаса-Добрешть (конь с утиным клювом), тоже хрестоматийный экземпляр. Единственная монета, которую Хитрин атрибутировал неверно, считал, что бойи.

Коллекция содержалась в немыслимой чистоте. Прежде чем лечь в кюветку, каждая монета протиралась одэколоном. Медь регулярно чистилась зубной щеткой. Непатинированное серебро мылось нашатырным спиртом раз в два года:

– Пора купать, темнеют…

Меняться с Хитриным было легко – если соглашался, то сразу, не тянул душу; если не соглашался, то насовсем.

Главное было – посидеть рядышком, поглядеть, послушать, показать. Иногда он поднимал всю монету и стремительно опускал ее в биксик на подоконнике, подливал из разных пузырьков, помешивал стеклянной палочкой, проверял, одобрял и направлялся на кухню под кран. Лучше него никто в Москве не чистил монеты химией, он умел реставрировать, хорошо наводил па́тину (по-старинному произносил: пати́на).

Он никогда ничего не продавал. Только ближе к семидесяти, когда коллекционеры обычно теряют интерес, он порывисто, в два-три приема спустил всё. Часть его богатств пошла мне. Достались мне – подарил – и две самоклееные