– Откуда он?

– До войны был директор водочного завода в Локте. Локоть – городок такой под Брянском. Красивый-красивый, зеленый весь.

– Значит, партийный был?

– Член партии.

– А что с ним стало?

– Немцы убили. При отступлении. Сначала сделали бургомистром, потом бригадным генералом – так и называлось: бригада Каминского.

– Вы не помните, какие нарукавные повязки были у полицаев? Нужно было для киносъемок, а никто не знал.

– Каминцы в немецкой форме ходили. И нашивки: РОНА. А были еще РОА.

– Нет, деревенские полицаи, в гражданском?

– Не помню, не обращала внимания.

– Понимаете, должна быть повязка на пиджак. Пиджак мог быть какого угодно цвета. Значит, надо, чтобы она выделялась. Яркая.

– Желтоватая…

– И никто не знает, что на ней было нарисовано или написано?

– Не помню…

– А если написано, то по-русски или по-немецки? Простым шрифтом или готическим?

– Готическим! Вспомнила: ПОЛИЦАЙ. Что повязки – людей забыли. Я вот думаю: Зоя Космодемьянская. А моя подруга пошла на задание, и её в прорубь спустили. Чем она хуже Зои? А Тося Дубровская секретаршей у Каминского работала, только и слышала: немецкая овчарка. Немецкие овчарки тоже разные были. Мы через Тосю всё наперед знали. Она и листовки печатала – я от нее корзинами носила. Вот так дверь Каминского, так ее стол. Мимо ходят все время, а она печатает. Это страшней, чем на фронте – там все свои, а тут все чужие. Так когда наши пришли – ей не поверили. Она с ума сошла. Ну, скажите, разве она хуже Зои? А ее в заключение…

– Знаете, какая медаль самая редкая? Партизан Отечественной войны. Сколько партизан было и сколько осталось?

– Да, это точно… Меня как медсестру – еще война шла – послали в Бурят-Монголию на сифилис, на эпидемию. Удостоверение у меня есть, а саму медаль я не получила.

– Как же! Получи́те! Напишите в военкомат – может, еще не поздно.

– Нет, никуда я писать не стану. И зачем мне она?

– Сыну вашему будет приятно.

– Сыну я ничего не рассказывала. Не посвящала.

– Все равно он узнает. Прочтет о партизанах, заговорит – вы ему и расскажете – как мне.

Качает головой.

– Прочитала я, что вы мне давали…[50]

Скажите, ну как это пишут? Один человек все сделал! Да у нас только расстреляли сто человек, а сколько арестовали, а сколько не тронули – никто на них не показал… Под пытками, знаете, как было – даже осуждать нельзя, если кто скажет. Следователю был Процюк – от него, кроме как замертво, не выносили. Я всех следователей знала. Андриевского не было. Был Баранов – плотный, вроде вас, а голова – как у девушки. Молодой, черты тонкие, красивые. И манеры – так за неделю не научишься. Я к нему все присматривалась, дурака он валяет или немцам прислуживает. Если это он – как он мог не знать, что в Локте такое подполье? Зачем ему вербовать пленных, когда рядом Тося? И мы, считайте, все в открытую делали. Я сейчас своей дурной головой и то понимаю, что никакой конспирации не соблюдали. А когда наши стали подходить, мы совсем голову потеряли. Вот и провал. А это уже немцы были. Сколько народу поубивали!

У меня тетка была. Ее замуж выдали – знаете, прежде не выходили замуж и не женились, а родители выдавали и женили. Так ее выдали за сына земского врача. Этот земский врач был – невысокий такой и борода – Карл Маркс! А добрый! Он в тридцать втором от голода умер. И он, и его жена. Дети у него высшее образование имели, а этот сын был немой. Мастер на все руки! И надо же, немцы его повесили. Схватили, решили, что партизан. Допрашивали, а он ни слова сказать не может. Они думали, что нарочно молчит – и мучили! Нос ему отрезали, уши… Чуть не забыла предупредить – завтра утром меня не будет. Вызывают.

Конверт на машинке. Обратный адрес: Лубянка 12-а. Повестка: в качестве свидетеля.

Я: – Мало приятного.

– Я уж привыкла… Опознание. Тогда в войну на месте стреляли – и ничего. А прошлый раз – я и не сразу узнала. Тридцать лет прошло. Он все прятался. В Сибири. Наверно, не рад, что тогда не убили. Был нашим следователем, потом следователем у немцев. Что может быть гаже? А я смотрю: старый, отечный. Мне – поверите – его жалко стало…

1978–82

сосед по очереди

Лук я в шанхае брал. Красивый лук, посмотрите, приятный. Шанхай – это ж та палаточка на кругу, сельпо. Как на селе, ничего нет. А мне на село и ехать. Хоть самогоночки там попью: водка невкусная стала. Нам отпуск летом дают через два года на третий. Я на Петровке-38 работаю. Плохая работа. Раньше лучше работал. В охране. У Лаврентия Павловича. И у Лазаря Моисеевича и Вячеслава Михайловича. И Иосифа Виссарионовича. А когда Маленков расстрелял Лаврентия Павловича на Дзержинского-1, у нас оружие отобрали и – убирайтесь. Конечно, так не сказали, а на Огарева-6 на перекомиссию. Не годен. Был годен, теперь не годен. Я не спорю, три раза контужен – заметьте, когда? В сорок седьмом. А война когда кончилась? А? И ранило-то меня аж дома. На Черниговщине. С бандерами воевали. Знаете, как в своих стрелять неприятно. А что делать? Приказ. Прямо рядом со мной мина жахнула. Вот и дошел до Петровки. Я не вру – вот смотрите. Удостоверение. И шесть лет продвижение мне задерживают.

И какая работа? Знаете будочку ГАИ у развилки Волоколамского шоссе? Ее еще на двадцать семь метров назад передвинули. Летом у жены Насера “Волгу” угнали. Правое переднее крыло помято, заднее сидение залито красной краской. Задерживали при выезде все машины, смотрели номер мотора, номер ша́сси – не нашли. А на Ленинградском проспекте-22 у болгарского посольства две “Волги” угнали. Эти сразу в Химках нашли в лесочке – колеса посняты. В курортный сезон колеса – ох дорогие! И главное – сняты дипломатические номера. С ними ж – проезд! Плохая работа.

И старший сын у меня пропал. Был в Венгрии – и полгода ни звука. В армию брали четыре раза. Как Симонян посмотрит, так говорит: оставить до следующего мачта. Я хохол, я считаю, что человека надо ломать один раз, а не четыре. А взяли – и на три месяца под Тамбов на картошку. А он мастер спорта. Потом получаю письмо: папочка, я уже в Венгрии и ни в какой воинской части, играю в футбол. Карточки присылал – поглядите