Но мы, увы, не в Египте. В нашем темном и варварском Риме женщине не дано царствовать и управлять. У нас только мужчины — диктаторы и триумвиры, консулы и трибуны, сенаторы и законодатели. Почти все они — неотесанные мужланы, некоторые воняют козлом. Но римская чернь их боится, солдатня почитает.

Учитывая это, мой отец долго размышлял и наконец остановил свой выбор на своем племяннике, Марке Марцелле. Этого жалобного смертного юношу он избрал мне в мужья, надеясь, что я согрею его нашим небесным теплом, просвещу солнечным светом, так что со временем из него может вырасти как бы Пасынок Солнца — нет, не ровня нам, конечно, но из земнородных людей самый светлый, более других пригодный к тому, чтобы грустным осенним вечером сесть на престол, когда Солнце уйдет и закатится. Отец мне об этом никогда не говорил, но я, Юлия дочь Августа, почувствовала его надежду и услышала просьбу.

Я принялась за работу, полагаясь на помощь богов: Юпитера, повелителя судеб, Юноны, скрепившей наш царственный брак, Минервы, у которой просила мудрости и терпения… Минерва мне помогла. Когда мой великий отец стал от меня отдаляться, всё больше свой солнечный свет проливая не на меня, а на моего юного мужа, мне достало мудрости понять, что он, Август, тоже должен согреть Марцелла, чтобы тот лучше и быстрее рос, и терпения, чтобы на отца не обидеться… Но Юнона меня не долго поддерживала. Юпитер позволил обрезать счастливую нить… Через два года Марцелла не стало…

Тут заканчивается первый акт трагедии… Той, которую я для тебя теперь сочиняю… Не всё же тебе сочинительствовать!»

«Переходим теперь ко второму акту, — продолжала Юлия. — На сцену выбегает козлоногий сатир, победительный, предприимчивый, вечно в подпитии. Имени не называю, потому что о покойниках, как известно… А Сын Солнца смотрит на него и понимает — с ужасом, я надеюсь, но, может, и без всякого ужаса, а с холодным расчетом, — смотрит и понимает, что после смерти прекрасного юноши Аттиса этот старый боец и усердный строитель, похоже, единственный, кому он, Август, может доверить свою солнечную девочку и вместе с ней — свои великие замыслы. И взгляд его, на меня обращенный, просит, приказывает: „Доченька! Боги обрезали одну нашу нить. И теперь выпрядают другую. Сатир этот — мой лучший и преданный друг. А ты у меня — мудрая и мужественная. Скрепи сердце, закрой глаза, заткни уши, зажми нос и роди нам наследника, чтобы наша солнечная судьба исполнилась, чтобы свет не погас над миром, после того как придется нам закатиться. Слышишь меня? Понимаешь?“

Как тут не услышать и не понять? Когда уже жертвенник всенародно воздвигнут и священной мукой тебя обсыпают. Подвели, распластали и посвятили.

Но не учли, что как ни старалась солнечная дева, как ни молилась богам и ни радела в своем материнстве, от старого деревенского сатира солнечной породе не произойти. Явился на свет сначала один звонкий, но пустой колокольчик, затем — рыхлый и сырой увалень. А Внучка Солнца, радостная и гордая оттого, что выполнила просьбу и подарила отцу наследника и преемника, надеялась, что уж теперь-то Сын Солнца по достоинству оценит ее преданность и любовь, мужество и жертвенность и будет любить ее, как когда-то в детстве, нежно и солнечно.

Наивная! Заполучив двух внуков, он весь свой свет стал изливать на них, этих полуплебеев. А дочь свою и истинную наследницу, жертву и жрицу одновременно, еще дальше от себя отодвинул — да, на царственном небосклоне, откуда видны все моря и все реки, все люди и народы. Но, словно луну, отодвинул и отдалил, чтобы светила вдали от него, не напоминала о своем ночном унижении с вонючим сатиром…

Дочь свою вытолкнул с колесницы. А рядом с собой усадил жрицу Гекаты. У нее, как у ее владычицы Тривии, три головы. Одна — прекрасная, которую она выставляет напоказ, ласковыми взглядами, добродетельными улыбками, сладким голосом привлекая землеродных мужчин и женщин. Но есть у нее два других лика, которые она старательно прячет. Один — ночной и собачий, а другой — подземный змеиный. Собачий вынюхивает. Змеиный жалит и убивает. И эти два лика, эти две головы — ее истинная суть, подлинное выражение ее злобной, завистливой и хищной породы.

Прикинувшись любящей женщиной, она соблазнила моего отца и лишила меня матери.

Заняв ее место, она продолжала прикидываться: я для нее, дескать, любимое дитя, более любимое, чем родные ее сыновья, Тиберий и Друз. Ибо, объясняла она, для истинной женщины ребенок любимого мужчины — еще любимее и драгоценнее… Чем сильнее она окутывала меня своей лживой нежностью и одаряла лицемерным вниманием, тем чаще, когда она отворачивалась, я видела, как у нее из шеи — из ее пленительной шеи, которая, я знаю, когда-то свела и до сих пор сводит с ума моего отца — из ее шеи торчат два другие ее лика: аспида и собаки!.. Никто их не видит, потому что смертному глазу они недоступны. Но меня не обманешь! Я Внучка Солнца. А Солнце всё видит и знает!

Знаю, что змеиным своим жалом она извела моего первого мужа, Марцелла.

Знаю, что собачья ее голова уговорила отца выдать меня замуж за Агриппу. Надеялась, что старый сатир подомнет меня под себя и раздавит. Когда же увидела, что я выстояла и не погибла, что с каждым ребенком я расцветаю, решила отобрать у меня моих мальчиков и вместе с ними — внимание и заботу Августа, на них отныне направленные. Дескать, позволь мне, любимый мой муж, помочь твоей замечательной дочери: пусть Юлия ухаживает за мужем и воспитывает двух дочерей, твоих внучек, а мне поручи воспитание наследников…

Таков второй акт драмы, в которой меня заставляют играть.

Ты спросишь: а третий какой?»

Юлия замолчала и, злобно сощурившись, смотрела на Феникса, ожидая если не реплики, то хотя бы ответного знака. Но Феникс, и до этого окаменевший, еще больше окаменел.

И Юлия тогда рывком поднялась из кресла и вплотную приблизившись к Фениксу, так что он ощутил на своих губах ее жаркое дыхание, прошептала, душно и нежно:

«Я его никому не отдам! Теперь, когда умер Агриппа, ей не удастся меня извести! Я спихну эту подлую тварь с колесницы! Не позволю ей околдовывать отца и вместе с ним управлять империей! Она — лишь прислужница Сына Солнца. А я, Юлия — его дочь и порода! Если я его не спасу, она его тоже погубит… Ты понял меня, поэт? Или ты ничего не понял, несчастный?!»

«Понял», — закрыв глаза, едва слышно прошептал Феникс. Это единственное слово он произнес по слогам, потому что на первом слоге его губ коснулись губы Юлии, и он замер от удивления и испуга. А потом прошептал второй слог, но губ ее уже не почувствовал…

Когда Феникс открыл глаза, Юлии в атриуме уже не было.

Скоро в атриум вошел Гракх. И Феникс забормотал:

«Я стоял, а она говорила. Она говорила, а я молчал… Клянусь тебе, я даже не сел…»

Семпроний Гракх смотрел на него своими мудрыми силеновыми глазами, полными ласковой иронии. И спросил:

«Хочешь, я принесу тебе вина?»

«Она мне не предложила сесть. Поэтому я стоял и слушал. А она говорила, говорила… Я не смел ее перебить…» — бормотал Феникс.