Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Боль в горле была значительно сильнее, чем она призналась Митци и Абелю, даже без ужасающих возможных последствий, перечисленных ей вчера врачом. Диапазон был от несущественных – вроде хронического заболевания голосовых связок – до самых серьезных: скрытого поражения мозга от нехватки кислорода или отрыва тромба вследствие повреждения сосудов, что может привести к удару или даже к смерти спустя несколько недель. Однако такое случается крайне редко, утешил ее врач. Это нужно понимать, но беспокоиться нечего, Хэл и не беспокоилась – теперь уже нет.
Она собиралась натянуть простыню и уснуть, но что-то хрустнуло под пальцами, и Хэл поняла, что держит в руках лист бумаги, который ей передал Абель. Она медленно развернула его.
Это была одна-единственная страница, исписанная удлиненными, петляющими буквами, таким знакомым почерком, что у нее прервалось дыхание. Она узнала почерк мамы. Никакого сходства с круглыми, несформированными буквами из дневника. Это был почерк, с которым она выросла, который видела на открытках к Рождеству и дню рождения, на списках, что купить, и в письмах. Видя его сейчас, она не понимала, как могла хоть на секунду подумать, что та же рука вела дневник. Некоторое сходство было в почерке, которым было написано письмо, чувствовалась энергия и решимость, отчего у нее в груди болезненным узнаванием сжалось сердце.
Мама.
Пытаясь сосредоточиться на письме, Хэл поняла, что глаза наполнились слезами. Это было как слышать мамин голос, потрясение, которого ни разу не дало ей чтение дневника.
Она яростно сморгнула, и буквы стали четкими.
8 мая 2013 года
Дорогая мама!
Спасибо за письмо и за чек, что ты приложила. Я потрачу деньги на ноутбук ко дню рождения Хэл – она надеется на следующий год поступить в университет, так что ей отчаянно нужен собственный компьютер.
Однако это не только благодарственное письмо. Я должна кое о чем тебя предупредить.
Я пишу, чтобы ты знала: я решила рассказать Хэл правду. На следующей неделе ей исполнится восемнадцать лет, и она заслуживает того, чтобы знать свою историю, я больше не могу прятаться за собственной трусостью.
Дело в том, что я боялась его слишком долго, боялась того, что он мог сделать с Мэгги, когда мы были в Трепассене, боялась, что он помешает нам убежать, что выследит нас, боялась, что он сделал что-то с ней, когда она не вернулась из последней поездки в Корнуолл. Потому что я все знала, мама. Все это время знала. Ничто на свете не могло заставить Мэгги бросить своего новорожденного младенца, не сказав ни слова. Она ездила в Трепассен, чтобы поговорить с ним, побороться за будущее, которого заслуживала Хэл, – и не вернулась.
Я очень винила тебя за твое молчание, а между тем сама совершила точно такое же преступление. Я могла рассказать о моих подозрениях полиции. Могла попросить их перекопать участок, или осушить озеро, или обыскать подвалы. Но если бы я это сделала и если бы они ничего не нашли, Хэл передали бы Эзре. А этого я бы не допустила. Я не могла пойти на такой риск. Я не сумела спасти Мэгги правдой, значит, должна была спасти ее дочь ложью. И мне пришлось стать Мэгги Вестуэй. Рисковать было нельзя. Ведь найти Маргариду Вестуэй в Оксфорде не составило бы ни малейшего труда.
Совсем скоро Хэл станет взрослой, и нельзя и дальше прятаться за отговорками. Теперь я могу ее потерять, если она захочет оставить меня. Я не стану винить ее, если таково будет ее решение – ей-богу, я лгала ей так долго, хотя уверяла себя, что желаю только добра. Я непозволительно обманывала ее, но надеюсь, что она сможет меня простить.
Я многого никогда не смогу простить тебе, мама. Но несмотря ни на что, ты стойко хранила мою тайну последние годы и, мне показалось, имеешь право знать причины моего решения. Не знаю, как Хэл распорядится этой информацией. Но возможно, она приедет к тебе кое о чем расспросить. Если так, будь добра к ней.
Хэл уронила письмо на простыню, глаза наполнились слезами, и ей так захотелось протянуть руки и обнять маму, через все эти годы.
Как это письмо попало к миссис Уоррен? А оно вообще дошло до миссис Вестуэй? Или миссис Уоррен перехватила его? Как бы там ни было, но кто-то из них предупредил Эзру. И во второй раз в жизни ее отец, чтобы спасти себя, убил невинного человека.
Если бы… о, если бы только Мод не послала это письмо! Это казалось невероятно наивным – сдать такой тяжкой борьбой добытую анонимность, предупредить мать о том, что она намерена сделать.
Может быть, Мод недооценила Эзру? Или слишком верила миссис Вестуэй? Какое-то время они состояли в переписке, это явствовало из письма. Может быть, дочь стала больше доверять матери, полагая, что если та так долго хранила ее тайну, то она может доверять ей и дальше, и наконец раскрыла миссис Вестуэй секрет, который больше не могла носить в себе.
Но все-таки Хэл не была уверена. Тут что-то еще, связанное с попыткой миссис Уоррен предупредить ее… какое-то непреходящее чувство вины. Она вспомнила гостиную, фотографии в рамках, на которых запечатлен ангелоподобный маленький мальчик, которого миссис Уоррен любила так долго, и мужчина, в которого он превратился.
Возможно, ради этого мальчика экономка написала ему письмо, сказав, что Эзра должен быть осторожен, держаться подальше от Трепассена. И только впоследствии поняла, что натворила.
Хэл никогда не узнать истинную последовательность событий. Она понимала только, что это письмо стало первым звеном в цепи предательств, которые привели к жаркому летнему дню, визгу тормозов и изувеченному телу мамы на дороге возле собственного дома.
Она закрыла глаза, чувствуя, как сквозь веки просачиваются слезы и текут по носу, и ей захотелось – сильнее, чем когда-либо в жизни, – вернуться в прошлое и сказать маме, что все в порядке. Нечего прощать. Я верю тебе. Я люблю тебя. Ты ничего не могла изменить. Какие бы жестокие слова я бы ни сказала или ни подумала, что бы ни сделала, я все равно в конечном счете вернулась бы к тебе.
– Вы не спите, дорогая? Чаю?
В ее мысли ворвались слова, произнесенные с корнским акцентом, и Хэл открыла глаза. У столика на колесиках стояла санитарка, держа в одной руке фарфоровую чашку, а в другой металлический чайник.
– Да, пожалуйста. – Хэл тайком утерла слезы на носу и сморгнула остальные, пока санитарка наливала ей чай.
– О, домашний пирог, как здорово! Я дам вам еще блюдце. – Санитарка помогла Хэл положить на тарелочку большой кусок и поставила ее на прикроватный поднос.
После того как она ушла к следующему пациенту, Хэл отломила кусочек и положила в рот. Масляный крем таял во рту, смягчив разодранное горло, а заодно и горькие мысли.
Нельзя вечно топтаться на том, что могло бы быть, надо двигаться только вперед, к другому будущему.
Письмо все еще лежало у нее на коленях, она аккуратно его сложила и потянулась положить на шкафчик рядом с кроватью. В этот момент пальцы задели лежавшую там коробочку из-под табака, и, подчинившись внезапному импульсу, Хэл открыла коробочку, закрыла глаза и перемешала карты.
