В такого рода обществах, где нет ничего прочного, каждый снедаем страхом падения или жаждой взлета. Поскольку деньги здесь стали мерой достоинства всех людей и одновременно обрели необычайную мобильность, беспрестанно переходя из рук в руки, изменяя условия жизни, то поднимая до общественных высот, то повергая в нищету целые семейства, постольку не существует практически ни одного человека, который не был бы принужден путем постоянных и длительных усилий добывать и сохранять деньги. Таким образом, желание обогатиться любой ценой, вкус к деловым операциям, стремление к получению барыша, беспрестанная погоня за благополучием и наслаждением являются здесь самыми обычными страстями. Они с легкостью распространяются во всех классах, проникая даже в те сферы, которым были ранее совершенно чужды, и, если их ничего не остановит, в скором времени могут привести к полной деградации всей нации. Итак, самой природе деспотизма свойственно как разжигать, так и заглушать эти страсти. Расслабляющие страсти помогают деспотизму: они занимают внимание людей и отвращают их от общественных дел, заставляют трепетать от одной идеи революции. Один только деспотизм способен создать покров тайны, дающий простор алчности и позволяющий извлекать бессчетные барыши, бравируя своей бесчестностью. В отсутствие деспотизма эти пороки сильны: при деспотизме же они правят миром».

Разве это не фотографически точное описание путинской России с ее «баблоцентризмом»? Между тем речь идет о Франции Наполеона III, что вносит в наши пессимистические рефлексии нотку оптимизма: русский опыт вовсе не столь уж уникален, это случалось и с другими, как-то данные проблемы решавшими, чем мы хуже?

Внимательный читатель может заметить, что я будто бы сам себе противоречу: с одной стороны, утверждаю, что революционный переворот невозможен без наличия в обществе сильных и независимых социальных групп, с другой же – привожу в пример императорскую Россию, бытие которой оборвалось как раз в результате революции. Но противоречие это мнимое.

В России несколько раз побеждали революции. Но были ли они успешными? Не в техническом только смысле – захват власти оппозицией, а в смысле реализации в нашей стране базовой модели общества модерна – национального демократического государства. Ни февраль и октябрь 1917-го, ни август 1991-го этой задачи не решили. Более того, по результатам, октябрь и август, осуществив некоторые принципиально важные аспекты современности (в первом случае – индустриализацию и всеобщее среднее образование, во втором – пусть ущербную и относительную – свободу слова и экономической деятельности), продвинулись в деле социальной атомизации русского общества и «приватизации» русского человека куда дальше императорской России, о которой так печалился генерал Фадеев.

Как ни странно, но проигравшая (точнее, победившая частично) революция 1905 г. была по сравнению с сестрами-победительницами в этом отношении гораздо более успешной: относительно самостоятельный парламент и аграрная реформа Столыпина, финалом которой должно было стать появление класса средних крестьян-собственников, подводили хороший фундамент под строительство полноценного русского гражданского общества. Но все это было смыто большевистским переворотом, суть которого точно почувствовал еще в 1919 г. Максимилиан Волошин: «Не в первый раз мечтая о свободе, / Мы строим новую тюрьму».

Та атомизация русского общества, которую произвели большевики, и не снилась старорежимной России. Все прежние социальные группы были либо уничтожены, либо переформатированы до неузнаваемости и поставлены под тотальный контроль государства. Любые новые естественно возникающие «снизу» общности тут же разрушались или «возглавлялись».

Тем не менее на закате СССР сформировался-таки вовсе не запланированный его вождями некий советский вариант «среднего класса» с ядром в виде технической интеллигенции (которую из всех слоев населения «прессовали» значительно меньше). Именно он стал главной движущей силой августа 1991-го, и именно он же стал его главной жертвой – в 1990-х новые «демократические» правители России успешно стерли этот еще не слишком отвердевший «камень» в «песок»…

Вот так и вышло, что в начале XXI в., как и в 70-х годах позапрошлого столетия, мы все еще «только государство, а не общество». Причем сегодня ситуация даже хуже. Во времена Фадеева существовало, по крайней мере, дворянство – сословие с большим социальным, политическим и культурным капиталом, имевшее определенную автономию от государства (именно на дворянство генерал делал ставку в своем проекте формирования русского общества). Сравнимых с ним по влиянию социальных групп в РФ нет и в помине. Так называемый «средний» и «креативный» класс есть просто социологические симулякры. В реальности же имеются отдельные социально активные предприниматели и интеллигенты. Даже в этих слоях большинство предпочитает «не связываться с политикой», чтобы не повредить своему бизнесу или вузовской карьере. Один мой близкий друг-предприниматель, сочувствующий националистам, тем не менее постоянно отклонял все мои предложения публично выразить свое сочувствие, хотя бы сходив на Русский марш. Его бизнес связан с государственными заказами, и он просто боится последствий «засветки» на оппозиционном политическом мероприятии. И кто сможет сказать, что его опасения беспочвенны?

И если уж бизнес- и интеллектуальное сообщества, имеющие хоть какую-то степень независимости, столь политически деликатны, то что можно сказать о подавляющем большинстве (70 и более процентов) российского социума – «низах», полностью зависящих от государственных подачек? Можно сколько угодно презирать их за «патерналистские иллюзии», за то, что они видят не более чем на шаг вперед, но общественное бытие четко определяет общественное сознание – «низы» страшно боятся потерять и те жалкие крохи, которые перепадают им сверху, поэтому они за «стабильность» и за «Путина». Любая же оппозиция – в том числе и националисты – может эту «стабильность» разрушить, а дадут ли они что-то надежное взамен – большой вопрос… Поэтому те или иные вспышки народного гнева (вспомним хотя бы Пугачев и Бирюлево) остаются в политическом плане пустым выхлопом, не инвестируясь ни в реальную поддержку существующих оппозиционных политических организаций, ни в создание каких-то новых структур общественной самоорганизации. Пошумели, добились того, что власть пообещала наказать виновных, и разошлись по домам – вот типичная схема подобных инцидентов.

Понятное дело, что этими людьми власть может легко манипулировать с помощью своей в последнее время затмевающей лучшие советские образцы массированной телепропаганды. Ибо обмануть их нетрудно, они сами обманываться рады. Ясно осознать, насколько безотрадна и бесперспективна твоя судьба, психологически очень трудно. Я не думаю, что русские «природно» склонны к мифологизации действительности, напротив, по моим наблюдениям, русский ум – преимущественно практический и реалистический (недаром русские не слишком хорошо воспринимают условности в искусстве и все ищут в нем «правду жизни»). Но бегство в иллюзии тоже может иметь вполне практический смысл: например, стремление избежать отчаяния, – как бы иллюзии ни были вредны, отчаяние «биологически» вреднее. Так что нынешняя вакханалия иллюзорного сознания имеет своим источником просто элементарный животный страх перед действительностью, трезвый взгляд на которую не может породить ничего, кроме горького пессимизма. (Это соображение, впрочем, не индульгенция для интеллектуалов, иначе пришлось бы «понять-простить» офицеров, дезертировавших с поля боя.)