И дело тут не в марксизме как таковом (у меньшевиков, особенно у Плеханова, мы особого национал-нигилизма не наблюдаем) и не только в инородческом засилье в большевистском руководстве (как уже упоминалось выше, среди эсеровского руководства инородцев было тоже достаточно), наконец, даже не только в фанатическом интернационализме ВКП(б). Все вышеперечисленное сумело так мощно активироваться исключительно благодаря захвату большевиками власти, которая, по ленинскому определению, «валялась на улице».

Лишь опираясь на рычаги государственного воздействия – от контроля за продовольствием и образованием до массовых расстрелов, – представители маргинальной политической секты сумели сделать свое мировоззрение признаваемым, а главное, выгодным, – поэтому его бросились пропагандировать как те, кто раньше держал свое экзистенциальное русоненавистничество при себе, так и просто беспринципные рыцари карьеры, которых всегда много в любой стране в любую эпоху. Мировоззрение, в котором национальное вообще – а русское в первую очередь – не являлось ценностью, а напротив – тем, что нужно как можно скорее преодолеть.

«Как можно скорее» здесь очень важно, ибо большевистская программа была завязана на немедленную мировую революцию, для которой национальное самосознание самого большого народа России представляло главнейшее препятствие. «Мы руководствуемся не национализмом, но интересами мировой революции» – так формулировал в 1921 г. принципы внешней политики Советской России наркоминдел Г.В. Чичерин[733].

Позднее на этот концепт наслоилась политика привлечения симпатий национальных окраин, основанная на сознательно и планомерно осуществляемой «позитивной дискриминации» русского Центра в их пользу[734]. На окраинах проводилось активное нациостроительство, для русских даже национальный дискурс был запрещен почти абсолютно[735].

В результате, говоря словами отнюдь не русского националиста, а современного объективного немецкого исследователя, лидеры большевизма – прежде всего Ленин и Бухарин – сформулировали официальную государственную доктрину, согласно которой «русский народ должен расплачиваться за свои прежние привилегии и шовинизм»; «русские зачислялись теперь в разряд угнетающей нации, несмотря на то что до 1917 г. русские крестьяне едва ли в большей мере чувствовали свое родство с правящей элитой, чем сельские жители в нерусских регионах России»; «русская нация предстала в отталкивающем облике некоего союза угнетателей»[736].

То есть марксистами-большевиками были забыты всякие классовые критерии – русских дискриминировали именно как русских, это в равной степени касалось и интеллигенции, и крестьянства (а по большому счету и рабочего класса). Таким образом, большевики радикально разорвали с народнической традицией. М.М. Пришвин записал в дневнике 1920 г. характерный разговор с Л.Б. Каменевым: «…говорил ему о [большевистском] “свинстве”, а он в каких-то забытых мной выражениях вывел так, что они-то (властители) не хотят свинства и вовсе они не свиньи, а материал свинский (русский народ), что с этим народом ничего не поделаешь». Очевидно, этот разговор произвел сильное впечатление на писателя, ибо он вернулся к нему в дневнике в следующем году, увидев в тезисе своего собеседника отрицание всего прежнего интеллигентского дискурса о «народе»: «Каменев мне сказал, что декреты хороши, а народ плох. Раньше мы говорили, что хорош народ, дурно правительство, теперь хорошо правительство, дурен народ»[737].

Поэтому история СССР как минимум до 1941 г. – это в том числе и история борьбы коммунистического режима с русским большинством страны, которое, в свою очередь, этот режим своим не считало[738].

В программной работе вождя партии и председателя правительства о русских – без всяких попыток их социальной дифференциации – говорилось как о «так называемой “великой” нации (хотя великой только своими насилиями, великой только так, как велик держиморда)»[739]. Главный теоретик партии Н.И. Бухарин вплоть до 1936 г. печатно пропагандировал концепцию «русские – “нация обломовых”» и бдительно боролся с любыми проявлениями «великорусского шовинизма» (в том числе и в поэзии Есенина – см. статью 1924 г. «Злые заметки»). Наркомпрос А.В. Луначарский задачу советского образования видел в том, чтобы русские, «если у них есть предубеждение в пользу русского народа, русского языка или русского села должны осознать, что это чувство – самое неразумное предубеждение»[740]. Замнаркомпрос, практически официальный руководитель советской исторической науки М.Н. Покровский объявлял, что «“русская история” – есть контрреволюционный термин», и доказывал, что «великорусская народность» – фикция буржуазных историков. Целый хор «пролетарских поэтов» – Демьян Бедный, А. Безыменский, Джек Алтаузен, В. Александровский, А. Ясный и проч. (имя им легион…) – на разные лады проклинал само «растреклятое» слово «Русь», «чтоб слова такого не вымолвить ввек» (Безыменский).

В мою задачу не входит подробный анализ большевистской русофобии, ибо тема данной статьи – возможность русской русофобии, а русофобия 1917 – середины 1930-х гг. – нерусская русофобия. И не потому, что ее создатели и исполнители – инородцы (хотя, разумеется, она дала инородческим фобиям и претензиям официальное прикрытие)[741]; те же Бухарин[742], Покровский, Александровский – этнические русаки. А потому что она основана на принципиальном отказе от самого понятия «русскость». Таким образом, ответ на поставленный в заглавии вопрос таков: русская русофобия невозможна, она возможна лишь у нерусских или русских, не желающих быть русскими, – следовательно, тоже нерусских.