class="p1">«Как было всё, так всё и будет продолжаться. Всё будет сделано, что уже было сделано, ведь в этой жизни нового ничего нет» (Екклесиаст 1:9, перевод Международной Библейской лиги).

В целом, жизнь обычного человека состоит из повседневности. Ты зарабатываешь деньги, чтобы купить еду и съесть её. Ешь, чтобы продолжать жить. Тратишь время, чтобы приготовить еду. Зарабатывая деньги, к примеру служа в государственном учреждении, терпишь в связи с этим хронические неудобства, связанные с бюрократией, трениями в коллективе и при взаимодействии с клиентами, ранним вставанием и прочими различными мелкими неприятностями. Ты занимаешься плотской любовью с женой, чтобы удовлетворить половую потребность, в основном не думая, что вследствие этого могут родиться дети. Но если они всё же рождаются, добавляешь в свою повседневность массу того, что связано с уходом за ними: стирание, сушка и глажение пелёнок, приучение ребёнка к горшку, кормление, мытьё, укачивание, укладывание; угадывание, что не так. Ночью ты спишь, если не беспокоит ребёнок. Если зима-осень, заготавливаешь дрова и топишь печь, чтобы не замёрзнуть и продолжить жить. Повседневность гипнотизирует и отупляет. Обнуляет романтичность любви, заставляет жить от праздника к празднику. Заставляет мужчин хвататься за сигареты и алкоголь, женщин — за сладости и сериалы. Не даёт обсудить кино и вдуматься в книгу. Может сделать даже желанных гостей обузой, потому что как минимум увеличивается объём посуды, которую необходимо вымыть. Превращает влюблённых, здоровых, красивых и умных людей в зависимых от неё. Это должно бы быть страшно. С этим необходимо что-то делать. Как кажется. Но, в целом, она неизбежна.

Таким могло бы быть циничное «Послесловие автора» к моей пятой книге с размытой неопределённой концовкой на фоне двухлетнего опыта жизни в посёлке Просцово, будучи так-себе терапевтом и так-себе мужем. Хотя, может быть, — и нет, ибо и самый статус «сельского доктора, женатика» (а равно и всё, что с ним связано) ещё продолжал быть для меня в новинку. Я с удовольствием бегал развешивать пелёнки на верёвки, натянутые в довольно узком пространстве между нашими окнами и рядком сараек, именуемом, возможно, двором. В свою очередь, Алина следила за поведением туч, чтобы эти пелёнки не намочило, и гнала меня их снимать, если какая-нибудь из туч вела себя подозрительно. (Это напоминало процесс сушки сена, — не менее ответственное предприятие для моих прародителей в деревне Ворохово.) Я безропотно служил водопроводом на ножках и топил печь. Приходя с работы, я разваливался на кровати, играл с Ромой в «самолётик» и пел ему бесконечно под гитару «Маленькие дети».

Приезжали гости. Алёна. Она втихаря покуривала (баловалась). Алёна помогала мне с заботой о Петре Алексеевиче, соседе за стенкой, который страдал от болей вследствие рака лёгкого, — Алёна, как примерная новоиспекаемая медсестричка, делала ему по моему поручению инъекции анальгетиков. Пётр Алексеевич хрипел и плакался.

Родители. bf получили в тот год на летнем большом собрании книгу «Пророчество Даниила, время услышать». Мама привезла нам экземпляр. Седобородый старец. Пишет в сводчатой комнате. Вдумчивый взгляд. Мама также воодушевлённо делилась с нами сведениями, узнанными ею от нового разъездного служителя, о расшифровке загадочных видений из книги Откровение. Алина, всегда ведомая любым искренним воодушевлением, душа в душу внимала маминому тараторению. С родителями приехал и муж моей двоюродной сестры Анатолий с надувной лодкой. Его ещё в прошлый приезд вдохновил заманчивый вид озёр направо при подъезде к Просцову. Он взял моего брата Вадима, который в те годы много свободного времени посвящал рыболовному делу, и они отправились с этой лодкой за карасями. Наловили мало.

Государев. Привёз кассету «Нашествие. Шаг 2». Новорусские рокеры. Земфира, девочка с плеером. Вопли Видоплясова, дiнь нарождення. Даже какие-то Тараканы. Я, в свою очередь, похвастался кассетой Cranberries, Bury the Hatchet. У меня этот незамысловатый проигрыш из ключевой песни Promises так в ушах и стоял в то лето. Поздним вечером мы сидели с Государевым на скамейке в моём огородике. Говорили о русском роке. Подошла Марья Акимовна из 2-й квартиры, что-то поокала восторженно про свою раздутую лимфэдемой руку, про урожай и телевизор. Майкл после её ухода что-то буркнул про «много же дураков в России-матушке». Мы засиделись заполночь, и мимо нас прошагал пьяный верзила; заслышав наши бодрые голоса, прицепился к нам, мол, кто такие, да вот сейчас прибью, если что. В темноте нельзя было рассмотреть, много ли у него татуировок, но, по всей видимости, он был подобен в своих наклонностях Сопи из О’Генриевского рассказа «Фараон и хорал», то есть каким бы то ни было путём, но как бы обратно домой, в тюрягу, возвратиться. А мы же глотнули пива с Государевым, и я имел отчаянный выпуклый настрой, как у Лота, дабы никакой нехороший человек не попортил настроение гостю моему, другу драгоценному моему, который из всех-то моих многочисленных друзей один меня в вашем поганом медвежьем углу навещает. Я не встал, но заговорил как «власть имеющий». Отчеканил, что я местный врач, а сейчас с другом отдыхаю и просьба меня не тревожить. Верзила, пошатываясь, но не меняя разудалых, грозно-пьяных интонаций принялся рассуждать вслух: «Врач… Так ты, может быть, здесь и мою мать лечил…» — «Я тут многих лечил», — смело ответствовал я. Пьяный собеседник выдержал масляную паузу и произнеся всё же с неменяющейся скрытой агрессией: «Ну ладно, отдыхай пока…», — бесшумно удалился в ночь. Мы с Мишкой проговорили ещё минут пять о вздымающейся популярности певицы Земфиры, после чего сочли благоразумным удалиться спать.

Через пару дней, на одной из оставшихся у меня в огороде двух яблонь исчезло всё, как есть, изобилие почти созревших яблок. Милена Алексеевна громко сокрушалась вместе со мной.

— И, как назло, каждую-то ночь встаю в окно смотрю, а в эту ночь не просыпалась!.. А так бы увидела, кто…

Вокруг осиротевшего ствола было натоптано изрядно сапожищами, две или три из моих гигантских цветных ромашек, в сени которых я так любил Библию почитать, были повержены и вдавлены в вандальную грязь.

— Увезли, небось, в Т… Продали уже-поди, — махнула рукой Милена Алексеевна.

«Вот и лечи их матерей!» — раздражённо вздохнул я про себя. — «А им бы только выпить за счёт чужого яблочного урожая да поскорей в тюрьму вернуться».

Приехал Саша Вьюгин, мой однокурсник, друг Вани Магнолева. У него здесь проживала бабушка, которую я лечил от хронического бронхита и у которой покупал молоко. Видимо, именно она поведала Саше о моих тутошних врачебных подвигах, и Саша отправился меня навестить. В тот день несчастному Петру