ноября 1945 года — всего через полгода после завершения войны в Европе. Следует также учесть, что основные документы Третьего рейха союзные войска захватили только в мае 1945 года, и тогда же в их руки попали уцелевшие нацистские вожди. Согласимся, что полгода для расследования столь масштабных и многочисленных преступлений, которые совершили руководители национал-социалистического государства, — срок слишком малый, даже с учетом того, что многие нацистские преступления стали документироваться задолго до окончания войны. Поэтому неизбежны были многочисленные ошибки и нестыковки, не говоря уже о прямом стремлении Советского Союза приписать немцам советские преступления и затушевать собственные неблаговидные деяния вроде секретного протокола к пакту Молотова — Риббентропа, отразившего в том числе и стремление Сталина к захвату соседних государств. Добавим и то, что немецкие документы пришлось в спешке переводить на английский, французский и русский языки, что добавило ошибок и неточностей.

Но вернемся к Герингу и его переживаниям в связи с тем, что его изолировали от товарищей по несчастью:

«То, что я сейчас — «наци № 1» среди обвиняемых, еще не означает, что я — самый опасный из них. И полковнику Эндрюсу не стоит забывать, что ему приходится иметь дело с личностями, вошедшими в историю. Правильно ли мы действовали или нет, мы — личности исторические, а он — никто».

Геринг вспомнил о британском тюремщике Наполеона, которому пришлось писать двухтомные мемуары, оправдываясь в суровом обращении с поверженным императором. Соотечественники его якобы все равно посадили бы в тюрьму.

Фриче, бывший начальник отдела радиовещания министерства пропаганды, талантливый радиокомментатор и журналист, был морально сломлен показанными «киноужасами». Он говорил Гильберту, что чувствует себя утопающим в гигантской куче дерьма, и назвал Геринга, сохранявшего невозмутимость, «толстошкурым носорогом» и позором немецкого народа.

24 февраля Геринг, в свою очередь, убеждал Гильберта:

«Поймите, профессор, я не бесчувственное чудовище, для которого человеческая жизнь — ничто. Все показанные ужасы не оставили меня равнодушным. Но мне на своем веку пришлось повидать и тысячи обгорелых, изуродованных трупов Первой мировой войны и познать, что такое голод. И тысячи обгорелых трупов женщин и детей, погибших при авианалетах в эту войну. Конечно, Фриче сломался, насмотревшись на то, что демонстрировалось на экране, его даже освободили от участия в очередном заседании. Но ему за всю войну только и приходилось сообщать по радио о том, что Берлин или Дрезден стали объектом очередного террористического налета, во время которого погибло столько-то человек. А я, как министр авиации и главком люфтваффе, сам ездил осматривать трупы, иногда еще дымившиеся. И мне нет нужды смотреть фильмы, чтобы понять, как выглядят ужасы войны».

«Мне казалось, что вы сыты по горло ужасами и разрушениями Первой мировой и постараетесь ни в коем случае не допустить их повторения», — признался Гильберт.

«Верно, — согласился Геринг, — но не забывайте, что это от меня не зависело. Я старался не допустить войны и даже за спиной Гитлера пытался вести переговоры. Убежден, что Гитлер мог бы получить все, чего желал, безо всякой войны, если бы он захотел договориться».

«Неужели вы действительно сделали все, что было в ваших силах? Может быть, вы взбунтовались? Попытались убить Гитлера? Или подали в отставку? — с нескрываемой иронией спрашивал Гильберт. — Все ваши действия можно было бы оправдать, если бы вы действительно предприняли хоть одну попытку предотвратить катастрофу».

«Ладно, предположим, я решился бы на нечто такое, что абсолютно несовместимо ни с честью офицера, ни с любовью к отечеству. Предположим, я бы даже ушел. Вы думаете, это могло что-нибудь изменить? Ничего подобного! Тогда министром авиации стал бы Кессельринг, Мильх, или Боденшатц, или кто-нибудь еще и все разыгрывалось бы по тому же самому сценарию. Или вообразим себе, что фюрер отдает приказ, а я его не исполняю. Вы думаете, кто-нибудь подчинился бы мне и последовал моему примеру? Да Гитлеру не было бы нужды меня расстреливать. Он просто сказал бы: «Не слушайте беднягу Геринга, у него с головой не все в порядке». Неужели вы этого не понимаете? Такие вещи были невозможны в принципе!»

Тут Геринг опять вернулся к образу героя-страдальца:

«Не следует переоценивать значение человеческой жизни, мой дорогой профессор! Рано или поздно все мы умрем. И если мне предоставляется возможность выбрать смерть мученика, тем лучше. Вы думаете, всем выпадает такая честь? Вполне возможно, когда-нибудь мои кости уложат для погребения в мраморный гроб, и поверьте, одно это намного больше того, на что могут рассчитывать большинство из смертных.

Разумеется, это не обязательно будут мои кости. Это как с Наполеоном или Фридрихом Великим… Сколько раз французы подвергали разграблению места их захоронения! Или взять, например, щепки от Креста Господня. Я всегда говорил, что если бы собрать все щепки от него, то из таких крестов можно было бы возвести целый лес, ха-ха! Нет, пусть это будут не чьи-то персональные кости, а торжество самой идеи!»

Но мраморного гроба Геринг вряд ли когда-нибудь дождется. И по поводу судьбы своих останков Геринг не ошибся. Он понимал, что после казни его труп, как и трупы других подсудимых, союзники уничтожат, поэтому будущим поколениям, даже если они признают Геринга великомучеником, хоронить будет нечего. Останется только воздвигать памятники. Но памятники Герингу, повторю, так и не появились. И до Фридриха Великого и Наполеона он никогда не дотягивал, не говоря уж о кощунственном сравнении с Иисусом Христом. И дело не только в том, что от таких преступлений, к которым были причастны Геринг и другие нацистские вожди, в ужасе отшатнулись бы и Наполеон, и Фридрих, а возможно — и сам Чингисхан. Все-таки рейхсмаршал никогда не был первым номером в государстве, не был он и настоящим полководцем, так как был лишен возможности проводить самостоятельную стратегию.

27 февраля 1945 года на процессе давали показания уцелевшие жертвы холокоста. Они рассказывали об уничтожении евреев в вильнюсском гетто, о том, как в лагерях проводились чудовищные медицинские эксперименты. Прозвучали здесь и некоторые легенды, впоследствии не нашедшие подтверждения, например, о том, будто еще живых еврейских младенцев бросали в печь крематория. Но в целом на присутствующих приведенные факты произвели убийственное впечатление. Во время обеденного перерыва Геринг ответил Гильберту, единственному своему собеседнику, на постоянно мучивший того вопрос, знали ли вожди рейха о массовых убийствах, совершавшихся от их имени:

«Разумеется, никто не знал. Вам же известно, как это бывает даже в самом обычном батальоне — командир батальона не ведает, что именно творится в данный момент на фронте. Чем выше ранг, тем меньше вам известно,