Ничего себе, думает Гордон. Когда мы приедем домой, она сама уже не будет помнить, что сейчас сказала.

Линда словно читает его мысли.

– Я тоже могу передумать. Гордон.

– Да, но…

– Разве тебе показалось, что мне там было очень хорошо?

– Нет, но…

– Вот видишь.

– Но…

– Гордон! Большинство людей вообще ни разу в жизни не попадает в «Дни». Мы сюда попали на один день. Этого у нас никто не отнимет.

– Ну, раз ты так считаешь, – говорит Гордон.

– Я только хочу зайти в один – последний – отдел, а потом мы пойдем домой. Я дала себе обещание купить сегодня две вещи. Одна – это галстук для тебя. А вторая – часы, которые я тебе показывала. В каталоге. Помнишь?

Гордон помнит.

– Точная копия тех, что когда-то были у твоей мамы.

– Ну, можешь назвать их реликвией, если угодно. Пусть это будет сувенир – на память о нашем дне в «Днях». – Линда улыбается ему, и, несмотря на дырку на рукаве, несмотря на свежий ушиб у виска, уже начавший превращаться в большой синяк цвета сливы, – а может быть, и благодаря этим изъянам, этим маленьким пробоинам в броне ее красоты, – Гордон чувствует себя покоренным.

– Хорошо, – отвечает он.

– Мой рыцарь в блестящих очках. – Линда приподнимается на цыпочках и чмокает его в щеку – короткий, но теплый поцелуй, призрак которого еще долго витает рядом, когда Линда уже развернулась и зашагала в сторону отдела «Часов».

Семь солнечных часов: соединение семи улиц в лондонском районе Холборн, названное так из-за стоящей посередине дорической колонны с солнечными часами (на самом деле с шестью)

В «Часах» время делится на бесконечно малые величины, расщепляется на тысячи долей тысячами хронометров. В «Часах» время не течет секунда за секундой, а обрушивается бурным водопадом, сопровождаясь нестихаемым хором сверчков – беспорядочно стрекочущей очередью «тик-таков», издаваемых всеми мыслимыми приборами, от изящных женских наручных часиков до величавых напольных часов, от гладких прикроватных радио-будильников до прихотливых раззолоченных безделушек с маятником. В «Часах» истечение каждой четверти часа приветствуется перекличкой звонков, колокольчиков, кукушек и электронных сигналов, каждого получаса – перезвоном подольше и погромче, а конец каждого часа – еще более долгим и громким набатом. Оглушительные раскаты, возвещающие полдень и полночь, продолжаются почти целую минуту.

Помимо необходимого числа продавцов, в «Часах» весь день работают еще трое сотрудников, которые должны подводить ходовые пружины, заменять батарейки и сверять между собой все до одного циферблаты и табло в отделе; они старательно выполняют эти обязанности, встречаясь через равные промежутки времени, чтобы удостовериться, что их личные хронометры не уклонились от истины ни на йоту. Но все равно невозможно точно синхронизировать такое множество тысяч настенных, напольных, настольных и наручных часов. Поэтому минуты набегают друг на друга, и время становится настолько размытым и фрагментарным, что по сути возвращается в свое подлинное состояние текучей, неисчисляемой абстракции. Это и всевремя, и невремя.

Если вы хотите купить устройство для показа и отсчета времени, тогда вам нужен именно отдел «Часы», но, отправляясь туда, приготовьтесь к тому, что ваше восприятие времени будет сметено шатким строем тысяч секунд, наступающих почти – но не совсем – одновременно. Приготовьтесь к тому, что в течение некоторого, не поддающегося измерению, времени вы будете видеть время сразу со всех возможных точек зрения.

Линда находит часы с херувимами легче, чем ожидала, как будто ведомая инстинктом. Они прекрасны. Медный корпус отполирован до золотого блеска, а херувимы, служащие ножками, изящно проработаны в деталях. Они дуют в трубы, и на их лицах заметно напряжение. На их коротеньких крылышках можно разглядеть каждое перышко. Это – часы ее матери, воссозданные в малейших подробностях, совершенные во всех своих частях. Прошлое воскрешено. Воспоминание превращено в реальность.

Она делает знак Гордону подойти и посмотреть.

Гордон подходит и смотрит.

– Ну что? – спрашивает Линда. – Как тебе?

Ему хочется сказать, что херувимы кажутся смехотворно несоразмерными, как будто часы их вот-вот раздавят, и дух вылетит из них вон через трубы, что они держат. Ему хочется сказать, что едва ли эта вещь будет хорошо смотреться у них дома. Но он знает, как дороги ей эти часы.

– Раз тебе нравится, значит, мне тоже нравится, – говорит он жене.

Линда с благоговением снимает часы с полки.

«Будильник, будильник», – бормочет Эдгар, маневрируя по проходу, где выставлены исключительно часы для спален, и выискивая второй – последний – предмет из списка мисс Дэллоуэй. Конец его миссии уже близок, ее успешное завершение кажется вероятным – да нет, не просто вероятным, а неизбежным. Ему очень хочется вернуться в «Книги» героем и услышать похвалу от начальницы отдела – а это, помимо самой возможности сослужить ей добрую службу, – единственное, о чем он мог бы мечтать. Когда он купит будильник, ему останется лишь повернуть на север и пройти два отдела, тогда все будет кончено.

Вот. Обычный заводной будильник. Латунные колокольчики. Узкие римские цифры на белом циферблате. То, что надо.

Эдгар быстро кладет будильник в тележку и берет курс на кассу в конце прохода.

Позади него слышится мягкий топот резиновых подошв, который постепенно затихает и прекращается. Кто-то заговаривает с ним.

– «Тактическая безопасность». Стойте на месте и обернитесь.

То, что подозреваемый колеблется, наводит Фрэнка на мысль, что перед ним – человек, привыкший повиноваться правилам. А то, что потом он пускается бежать, подсказывает Фрэнку, что нарушитель настроен крайне решительно, даже отчаянно.

– Я сказал – остановитесь.

Но беглец не останавливается, и Фрэнку на помощь приходит выучка Призрака.

Мгновенным движением он одной рукой достает пистолет, а другая рука тем временем проскальзывает в бумажник, вытаскивает бархатный футляр, извлекает «иридий», вставляет карточку в щель под барабаном и проталкивает внутрь. Зажигается зеленый светодиод, пистолет перестает быть безжизненной конструкцией из металлических частей и превращается в замершую в готовности стальную пружину. Фрэнку кажется, он чувствует пули в обойме внутри рукояти, крепко зажатой у него в кулаке, все тринадцать: они с нетерпением ждут, когда же их переместят в патронник и выпустят на волю. Внезапно у него в руке оказывается смерть. Внезапно он обретает власть над преступником – он способен на расстоянии, одним нажатием на курок, превратить неприкосновенную человеческую личность в кровоточащую, безымянную груду мяса. Это и пугает, и завораживает. Завораживает – потому что пугает, а пугает – потому что завораживает.