побитый щенок. — Вы ведь лучше знаете.

Арачемия закурил, повернулся и спросил немного мягче:

— Перевозила «Чайка» красных на линию фронта?

— Да, да, перевозила.

— Перевозила она для большевиков военное снаряжение — нефть, бензин, продукты питания?

— Раз вы так говорите... значит, так и было...

— Не я, а ты так говоришь, идиот... — взорвался Арачемия.

— Да, я говорю, — торопливо согласился Титико.

— Какого цвета флаг развевался на мачте «Чайки»?

— Флаг?

— Ну да, флаг. Красный флаг?

— Да, да... Красный.

Следователь медленным шагом подошел к столу и, довольный собой, опустился на сиденье.

— Большевики бежали из Туапсе, а вы направились к берегам Грузии, не так ли?

— Да, так.

— И, чтобы в море не попасться на глаза белым, красный флаг с мачты сняли, так ведь? — Арачемия успокоился, брови распрямились, он говорил теперь обычным ровным голосом.

— Конечно, другого пути не было, вы ведь знаете поговорку: у осторожного голова не болит, — заговорил Учана, смирившись со своей участью, и несмело улыбнулся. Но улыбка его напоминала скорее гримасу, застывшую на лице мертвеца.

— Как ты думаешь? Разве большевики дали Дата и Антону столько золота за красивые глаза?

— Нет, конечно. Только я не знаю, за что они его им дали!

— Ты не знаешь, но я-то знаю.

— Да, конечно, вам лучше знать.

— Хватит, закончим, Титико! Ты веришь мне?

— Конечно, верю, уважаемый!

— Если веришь, сегодня же закончим дела, а завтра айда домой. Согласен?

Учана тяжело вздохнул, робко взглянул на Арачемия. Наконец с трудом выдавил:

— Да, согласен.

Следователь взял со стола протоколы допроса.

Глава девятнадцатая

ДАТА, БЕКВЕ И ШОВКАТ

В ту ночь Дата вернулся с допроса расстроенный. Молча прилег на нары и уставился в потолок...

В камере остались только четыре человека: Дата, вернувшийся назад Хелмарди, паромщик Дзокия, который от слабости не мог стоять на ногах и которого обвиняли в том, что он якобы по ночам перевозил по реке Ингури большевиков, — так внушали ему на каждом допросе. Четвертый был рыбак-лаз[12], смуглый крепыш с черными усами.

Стояла ранняя холодная весна. В камере сырость пробирала до костей. Лаз ходил босой. Нанесенные при избиении шомполом раны на ступнях заживали, но ноги так опухли, что не умещались в ботинки. Результатом побоев были и два выбитых зуба.

Отважный лаз предпочел всем этим мукам смерть, подписался под сочиненной следователем пачкотней, надеясь, что так быстрее расстреляют. Согласился со всеми обвинениями. Своими соучастниками назвал лишь тех, кто и так был объявлен вне закона и скрывался в лесах.

«На своей маленькой рыбацкой парусной лодке я причаливал к берегу в Самурзакано, у деревни Гагида, и передавал руководителю повстанцев этого края Павле Дзигуа шпионские сведения», — закончил он свои показания и подписал протокол допроса.

После этого допроса его не вызывали три месяца.

В ту ночь, когда Арачемия вызвал Дата, лаза тоже отвели в комендатуру, сняли фото, заполнили анкету, спросили, какие у него вещи в камере.

Вернувшись из комендатуры, лаз сообщил, что дела его плохи, и спокойно лег на свое место.

И в самом деле, вызов поздней ночью, фото, анкета — все это не предвещало ничего хорошего. Так поступали только с заключенными, которых ожидал расстрел.

Хелмарди, хоть и был убежден, что лаз не дотянет до утра, все же стал его утешать, обнадеживать.

— Может, ничего и не будет. Наверное, они на всех составляют анкеты. Ты не бойся.

На Дата никто не обратил внимания — было не до него. В камере лежал обреченный, и ему уже нельзя было помочь. Все были подавлены, и поэтому никто не заговорил с Дата, когда тот вернулся в камеру. Дата тоже лежал молча и, погруженный в свои думы, не замечал, какая гнетущая тишина стоит в их камере. Потом он рывком сел на нарах и рванул ворот, будто ему нечем было дышать.

— Нет, вы послушайте! Оказывается, сам Иуда-предатель был рядом со мной на шхуне. Знал бы, кто это, — выбросил бы в море! — Дата схватился за голову, закачался из стороны в сторону, как от сильной боли.

— Вы слышите, что говорит мой матрос, мой товарищ?! — закричал он снова. Открылся глазок, в кружке показался чей-то глаз. Из-за двери послышалось:

— Тише, не кричи.

— Иди к черту... — выругался шкипер и стал спиной к глазку.

— Ну, что, что он говорит? — спросил Хелмарди.

— Что «Чайка» будто бы обслуживала большевиков. Военное снаряжение, продукты, горючее им возила. Что мы красные, и будто большевики прислали нас в Грузию со специальным заданием. Что нам дали много золота... и черт знает, что... И все это, все это... утверждает мой матрос... друг...

— Может, тебя берут на пушку. Знаешь, они в таких делах опытные мастера, эти господа, — успокаивающе сказал Бекве.

— Какая там пушка! Я сам читал показания. Понаписано там столько, что хоть сейчас ставь нас к стенке. Но удивительное дело: кое-что и на самом деле было так, как там описывается: где, когда, куда, какого раненого перевозили, какой груз брали! — Дата помолчал немного, потом хмуро продолжил: — Значит, среди моих матросов изменник, иначе каким образом стали известны такие подробности. А ты говоришь — на пушку берет! — Он подошел к столу, схватил кувшин, напился, потом обмыл водой лицо. — Кроме того, — продолжал он, поставив кувшин на стол, — мне сказали: если хочешь, мол, устроим очную ставку с этим человеком...

— С каким человеком? — спросил Бекве.

— С тем, кто им дал такие показания.

— Ну-у?

В кружке снова показался глаз надзирателя.

— Выведи меня отсюда, хочу выкупаться, — опустив голову, тихо и застенчиво попросил сторожа лаз.

— Ты, что, с ума сошел, что ли, в такой холод купаться? Да еще в полночь?

— Хочу вымыться. Не усну, не вымывшись, куска не проглочу...

— Почему?! Что случилось?!

— Завтра день моего рождения. Этот день я не могу встретить не выкупавшись... Таков наш обычай... Не выкупаюсь — согрешу...

Надзиратель выругался и задвинул глазок.

— Ну, хорошо, доложу начальнику, — сказал он и ушел.

— Ты что, с ума сошел, Шовкат?! — спросил удивленный Дата.

— Если расстреляют так, что не успею вымыться и помолиться богу, не только тело — душа не будет