придвинул к Титико кресло: — Мы хорошо знаем, что там, на «Чайке», с тобой не особенно считались. Мы знаем, что большевики всегда были чужды тебе и ты никогда не принимал участия в заговоре этих проходимцев.

Услышав слово «заговор», Титико с недоумением посмотрел на следователя. Хотел что-то возразить, но Арачемия не дал ему и слова сказать:

— Конечно, заговор. А что же это, по-твоему, когда несколько человек собираются, восхваляют врагов своей родины... Разве Дата и Антон не считали большевиков друзьями рабочих и крестьян? Этого ведь ты не можешь отрицать?

Титико чуть нагнулся, глубоко вздохнул. Но Арачемия сказал:

— А от слов нетрудно и к делу перейти. Ты думал, они так, от нечего делать болтают, развлекаются? Эх, ты, простак. Наверное, ты просто не придавал значения их разговорам, не то, если б ты знал, куда они метят, уверен, ничего не скрыл бы от меня, на первом же допросе рассказал обо всем.

Сердце Учаны билось, как форель, выброшенная из воды.

Несчастная его мать, она только и жила мыслями о нем, о его скором возвращении домой. Теперь она, убитая и обездоленная, ходит вокруг тюрьмы. Кто знает, может быть, и не перенесет она несчастья...

А Татучи... Как надеялась она на своего Титико. Со слезами провожала его, говорила, что будет ждать заветного дня, как ждут восхода солнца, клялась, что без него и за ворота не выйдет. Бедная Татучи.

Титико сидит на стуле, закрыв глаза, отупев от отчаяния и страха. «Пропал, пропал», — словно кто-то шепчет ему на ухо. В висках стучит, в затуманенном мозгу скачут мысли:

«Добрый человек Арачемия!»

«Доверься ему!»

«Не разбивай сердце родной матери!»

«Вспомни о невесте!»

«Дата и Антон — враги родины!»

«Тебя-то не обвиняют?!»

«Не ошибись, Титико!»

«Не клевещи на друзей!»

«Лучше умереть, только честной смертью!»

Вкрадчивый голос Арачемия вывел Учана из полузабытья:

— Соберись с духом, Титико. Если голова на плечах, должен понять, что у тебя один выход — заслужить прощение, иначе тебя обвинят в измене родине, и тогда пиши пропало.

Нет, Титико не хотел ни бесчестной, ни честной смерти. Он всем своим существом стремился к свободе. Мать, семья... Вместо темной вонючей камеры — уютный, милый домик, Татучи, светоч его жизни... Ее поцелуй на освещенной лунным светом проселочной дороге... Он с радостью и болью вспоминал об этом здесь, на сыром матраце, набитом сеном. Синие, бездонные, как море, глаза. Черные как смоль волосы... Нет, Титико не может, не хочет оставаться здесь! Во что бы то ни стало он вырвется из этого ада. Нужно довериться этому человеку, последовать его советам — и скорее отсюда, из этой темницы! Успокоится сердце измученной матери, обрадуется невеста... Может, Дата и Антон и вправду большевики? Разве только Титико слышал, как они расхваливали большевиков?! Конечно, они заговорщики... А может быть, Титико ошибается? Может быть, лучше молчать?

— Ты ради каких-то грошей не жалел себя, а они... — Арачемия подошел к большому железному сейфу, медленно открыл тяжелую дверцу и вынул кожаную сумку.

— А ну-ка, узнаешь это? — спросил он и поднял высоко над головой мешок.

Да, он не раз видел его в руках Дата и Антона, когда они сходили на берег.

— Конечно, это сумка нашего шкипера, — напрягся Титико. Он почувствовал, что с этой кожаной сумкой у следователя связано что-то серьезное. Арачемия перевернул сумку, и золотые монеты, как морские камешки, рассыпались по столу.

Блеск золота мешал Титико смотреть. Эх, столько добра!

— Откуда это золото? — воскликнул пораженный Титико.

— Большевики дали его Дата и Антону.

— За что?

— Разве мало вы старались для большевиков?

— Все, что я знаю, — однажды вывезли из Анапы раненого русского большевика!

Арачемия поднял левую бровь и невозмутимо поглядел на заключенного, ничем не выдав своей радости. «Бедный Титико отворил врата ада...»

— Может быть, ты вспомнишь фамилию того большевика?

— Ни имени, ни фамилии его не упоминали. Просто называли «товарищ командир».

— Товарищ ко-ман-дир, — усмехнулся следователь, и Титико почудились в этом смехе насмешка и угроза.

— Вот и все, что я знаю. Больше ничего, — он вздохнул и мутными глазами взглянул на Арачемия.

— А то, чего не знаешь ты, доскажу я, — Арачемия снова всыпал золото в сумку, завязал ее.

— Это золото получено за услуги, оказанные большевикам, и для проведения шпионской работы. Вот за что получили его твой шкипер и рулевой. Ты, наверно, слышал в камере, как мы расправляемся с предателями и изменниками родины. Одного из них... ты слышал, со мной говорили по телефону... сегодня ночью отправили на тот свет, — следователь спрятал золото, запер сейф и снова уселся за стол. Титико поднял глаза. «Да, из его рук не вырваться», — подумал он и безнадежно опустил голову на грудь.

— А кроме перевозки раненых большевиков с линии фронта в безопасные места, какие вы еще поручения выполняли? — спросил вдруг следователь резким голосом.

Титико вздрогнул от неожиданности.

— Больше... они мне ничего не говорили. Видимо, скрывали от меня... — Титико отвел глаза от Арачемия.

— Не говорили! Скрывали! У тебя же были глаза! Ты ведь видел, что на «Чайке» перевозили ящики, мешки, бочки. — Арачемия медленно выпрямился, повысил голос. — Разве ты не знаешь, что в них было? Черт побери, неужели вместо тебя я должен говорить обо всем? — заорал он и стукнул по столу кулаком. Чернильница подпрыгнула и, перевернувшись, упала на стол.

— Я тут стараюсь для него, из кожи лезу вон, а он и в ус не дует, — орал побледневший следователь, и у него раздувались ноздри.

— Я ведь... Я ни в чем не виноват... Ничего такого не сказал!.. — бормотал сбитый с толку заключенный, съежившись на стуле.

— В том-то и дело, что ничего не говоришь! Молчишь, как чурбан, и слова из тебя не вытянешь. — Он бросил в угол окурок сигары, стал над головой заключенного. — Забыл и об измученной матери и об умирающей невесте, и совесть не подсказывает тебе, что нужно помочь свому народу. — Он снова достал сигарету, дрожащими руками зажег спичку. Титико хотелось забиться в какую-нибудь щель и ничего не видеть, ничего не слышать.

— Может быть, я ошибаюсь... Может быть, я не понял вашего доброго ко мне расположения... Скажите, как будет лучше, так я и поступлю. — Он смотрел заискивающе, как