4

Арест целой шайки преступников Главный правительственный инспектор народной милиции Колесниченко воспринял своеобразно.

– Не работаем мы, товарищи, с населением! – с обидой бросал он в зал на очередном совещании руководящего звена нармилиции. – Полгода назад министром внутренних дел Республики подписан приказ, который опубликовали для всеобщего оповещения населения многие газеты. Я говорю о приказе номер пятьдесят три от двадцать шестого мая этого года, где черным по белому сказано нам и объявлено для сведения населения, что все выемки, осмотры, обыски и аресты, чьим бы распоряжением они не санкционировались, на всей территории Республики могут быть произведены только с ведома и при участии местной милиции!

Колесниченко строго посмотрел в зал.

– И что мы видим? Бандиты ломятся в квартиры и дома граждан со всевозможными липовыми мандатами и удостоверениями, фальшивость которых была бы немедленно вскрыта, присутствуй при этом волостной милиционер. Почему его нет? Потому, что налетчики действуют нагло и стремительно? Нет! Налет они под обыск и не маскируют! Лже-обыска устраиваются днем, когда грабителей возможно и не запустить в дом, когда они боятся шума. А шум и надо подымать, зная, что если с местного участка никого нет, то это – самочинцы! Населению это надо разъяснять!

– Еще бы, Иваныч, заставить всех налетчиков по нашим приказам жить! – съязвил, оборачиваясь к Фоменко, начальник городской милиции Сержант. Только не иронии в этой реплике больше содержалось, а горького сарказма.

Арест любителей самочинства – упрямого Рябцева и его людей, вызвал реакцию и в ленковском лагере. Причем больше всех мусолил происшедшее тот, кто был его главным участником.

– Ото как! – назидательно изрекал, захмелев от настоянной на махре самогонки и слабо разведенного спирта, Филя-Кабан перед двумя Яшками – Верхоленцевым и Шевченко-Певченко, смоля с ними ядреный самосад во флигельке, скособочившимся на краю огорода Гроховских. – А почему, скажите на милость, всю эту компанию переловили, как зайцев? А потому! Кады бы под Костей ходили, таково и быть не могло! Потому как дисциплины нету! Так оно завсегда, кады кажный сморчок норовит под себя грести! Небось энтот Рябцев еще и в атаманы лез?! Как же, покатал на своем карасиновом драндулете начальников и министеров, вот и самому захотелося… А атаман могет быть тока один!

– Само собой! – кося осоловелые глаза, мотнул башкой Шевченко. – Коська у нас и есть!..

– Умная у тебя головушка, Яша…

Арестованные по наводке Цупко члены шайки Рябцева во главе со своим атаманом картины в отношении Ленкова не прояснили. Допросы показали очевидное – никто с ним не знаком. Слыхать – слыхали, не более, про Костю с его гоп-компанией.

Но положение старого каторжника Фили, даже к его удивлению, в глазах уголовного розыска действительно упрочилось. Сам Фоменко засомневался в нынешней причастности Цупко к ленковским делам. Наблюдение с него сняли. Филя это заметил, так как однажды слежку таки обнаружил, но вида не показывал и дурил желторотых младших агентов угро. Тайком, под покровом ночи, он крался в Кузнечные, встречался с Костей, участвовал в сходках и передавал атаману один на один советы старца Бизина.

Но Филя благодушествовать не стал. Встреча и беседа с Фоменко поселили в нем повышенное чувство опасности. Где-то в глубине души клубилась до конца неосознанная паника: не переиграть ему этого гражданина начальника. Это не психованный Гадаскин и не зеленый помнач Баташев. Цупко даже себе не хотел признаться, что боится, панически боится нового начальника угро. Не хотел признаться, но ведь про этот свой страх знал. Знал!

А в тот день, когда Цупко побывал на беседе у Фоменко, он начальника угро еще раз видел. В тюрьме.

Старый Бизин не забывал о молодом пополнении войска Ленкова. Регулярно он посылал обитателям камеры, в которой посидел в начале осени, небольшие передачки с продуктами – салом, чесноком, калачами.

Чаще других таскал узелок харчей к тюремным воротам по просьбе Бизина Цупко: гоношил арестантам гостинец и завозил по дороге с постоялого на Новые места.

Обычно передачка адресовалась Бориске Багрову, уже три месяца томящемуся за решеткой без суда и вызовов к следователю. Бориска не раз поминал добрым словом старика Бизина за харчи, потому как постоянно ощущал себя голодным, несмотря на то, что кормили в тюрьме вполне сносно. Но, вот, такой уж он был проглот!

Бизин, как раз за обедом после колки Филей дров, и попросил Цупко отнесть передачу Бориске в тюрьму, а если получится, повидать мальца, узнать его настроение.

Бизин и сам дивился, насколько запал ему в душу этот паренек, не растерявший своей наивности даже после всех переделок, в которых он побывал за свою коротенькую жизнь: повоевал в партизанах и на фронте, между жизнью и смертью болтался после ранения, наконец, так глупо бухнулся за решетку, использованный втемную.

Бизин не впал в старческую маразматическую сентиментальщину. Ему, смертельно ненавидящему все эти дэвээровские порядки, устремленные в пролетарское будущее, самолюбиво захотелось – до чертиков! – перековать юного красного пулеметчика, перекрасить его в свой цвет. В этом желании Бизин наполнялся забытым азартом рулетки. А он не любил проигрывать!

После обеда у Бизина Цупко вернулся домой, а оттуда, по привычке задами, обойдя склады горбойни, направил стопы к «централу». Вот тогда-то наружка угро его и потеряла. Посчитали, что после обеденного подношения за колку дров завалился Филя дрыхнуть.

Цупко назвался надзирателю на проходной, как обычно, – мужем Борискиной тетки, спросил насчет свидания. Ему разрешили пройти в здание администрации, на прием по этому вопросу у помощника начальника тюрьмы. Им оказался среднего возраста худой мужчина, который попросил Филиппа подождать, – куда-то торопился с бумагами в картонной папке.

Филипп разглядел в полумраке коридора закуток со скамьей, прошел и сел, аккуратно поставив узелок с шаньгами себе на колени. Из закутка коридор немного просматривался, сам же Цупко был в тени.