И она быстро спровадила Мафуза и Садию из дома. Но профессор умудрился выложить, что Рафик ушел с повстанцами. И кому! Двум Дружелюбным – Назия верила в это. И уже ощущала, как неспешный, но горящий взор мужа сестры Шарифа обращается на ее собственного мужа.

4

И тут же вдруг наступило четыре утра. И все – ну, почти все – домочадцы столпились в темной прихожей вокруг Рафика, обнимали его, стараясь разговаривать как можно тише. Мать даже поплакала, твердя:

– Я знала, что ты вернешься.

От него отвратительно пахло, одежда стояла колом от застарелого пота и грязи, нечесаные волосы слиплись, и быстро отросла бородища, но каждый – мать, отец, Шариф, а потом и Назия и даже Бина и Долли, тихо повизгивая от восторга, – обнимал его.

Долли сказала:

– Когда прошло две недели, Бина говорила, что ты ушел навсегда, но она знала, знала, что ты вернешься! А где ты был? Брат, а что это за ранки, волдыри у тебя на шее и руках?

Он начал отвечать, но мать прервала его и легонько шлепнула Долли:

– Никто не должен знать, где был Рафик и что он делал. Иначе можно проболтаться, когда придут пакистанцы. Неужели ты хочешь все время бояться этого?

– Я так мечтал, что ночью в дверь постучат, – сказал Шариф. – И вот это случилось. Как я испугался! Но это даже был не стук – так, слегка заскреблись в оконную раму.

– А под окном оказался ты, – ввернула Назия, – целый и невредимый, просился в дом. Я ужасно рада!

– Перво-наперво ты должен вымыться! – заявила мать. – Голодный? Или поел?

– Ужасно голодный, мам, – отозвался Рафик.

И мать озаботилась этим. Гафур, Хадр и экономка живут в пристройке в глубине сада; если она сама пойдет и приготовит младшему сыну немного яиц и риса, можно будет их не тревожить.

– Ты такой грязный! От тебя так пахнет! Воняет! Как ты сюда добрался? Пешком? Или с такими же вонючими людьми? Нет, не отвечай. Я так тобой горжусь! Потом, когда вымоешься сам и вымоешь голову, подстригу тебя.

– Нет, мам. Я пойду к цирюльнику. Или в Дакке больше нет цирюльников? Там и подстригусь.

– Ох, Рафик… – вздохнула мать. – Какой хороший, какой хороший, лицо как у кота, и еще рукой вот так, когда зевает. А теперь ему пора мыться и есть.

– Так что там с цирюльником? – удивился Рафик. – Они – славные люди. Я пойду к тому, что работает в Гульшане, говорит только по-английски и умеет хранить секреты клиентов. Отец, прошу тебя, только не мамина стрижка! Все что угодно – только не это! Пусть так останется. Что, совсем плохо? Настолько? А Хадр не умеет стричь? А брат? Он же инженер-строитель! А такой простой вещи не умеет! Придется смириться. Мама, возьми ножницы. Пожалуйста, подстриги меня.

Набрали ванну, и Рафик залез туда, разбрызгивая горячую воду. Как он сказал потом, ему пришлось промыть волосы четыре раза, прежде чем они стали на ощупь волосами, а не липкими сухими прутьями. Гребнем он расчесывал пряди под водой до тех пор, пока тот стал проходить сквозь них, а не застревать, точно плуг в глубокой грязи. Вымывшись в ванне, Рафик встал в полный рост и хорошенько намылился, потом смыл пену кувшином чистой воды. Вытерся двумя жесткими полотенцами: одно украсили черные следы, второе осталось чистым. Должно быть, две недели он мыл только лицо, шею да руки до запястий. Но вот он надел чистые брюки и рубашку, приготовленные матерью. Младшие сестры упросили его показать, какого цвета стала вода в ванне, прежде чем вынуть пробку. Впоследствии Бина сказала Долли, что вряд ли ей еще когда-либо доведется увидеть, чтобы после кого-то осталась такая грязная и черная вода. Случись Рафику вываляться в канаве, вряд ли он испачкался бы сильнее. Много позже, изучая английскую литературу в университете, Бина прочла в «Антонии и Клеопатре», как Антоний пил из позолоченной лужи, откуда побрезговали пить даже звери, и вспомнила о последней ванне своего брата.

И потом мать сварила рис, а еще были яйца и вчерашний цыпленок, и она разогрела его на сковороде, больше самой большой порции, и поджарила яичницу: сначала из трех яиц, потом еще из трех, и поставила это все перед ним. Света на кухне было мало: горела лишь масляная лампа, висевшая над столом, где сидел Рафик. Сперва он не отвлекался от еды, просто суя в рот очередной кусок. Отец сидел рядом, наблюдая за ним с изумлением и интересом, а мать стояла позади него, изредка убеждаясь, что пока на столе всего хватает. Вскоре Рафик заговорил:

– Мама, у меня на руках и шее волдыри. Кое-какие загноились. Мне нужно очистить их прежде, чем снова уйду. Это искры от пулемета Стена. Он стреляет так, что на пару минут глохнешь! И нужно лежать в воде. Мы знаем, как воевать в сезон дождей, мы умеем воевать в воде – а они ничего не умеют! Тут-то мы их и победим.

– Не рассказывай нам! – взмолилась мать. Но она ни за что не выдала бы его.

– Мы были в Индии! – продолжал Рафик. – Тренировались, и только. Я пока никого не убил. Брал пулемет и стрелял, брал ручные гранаты и метал. И все это время мы ели что придется… мама, я так рад, что ем и ем… из снарядов, руками, и… мам, а яиц больше не осталось? Завтра или послезавтра я уйду на войну. А пока побуду в своей комнате, задерну шторы и просплю сколько влезет: скоро сезон дождей, и тогда пусть пакисташки убегают и прячутся. Друг Бенгальцев все это знает.

– Явилась толпа темно-синих туч, – продекламировал Шариф из кухонного сумрака за спиной Рафика. Лишь масляная лампа освещала покрытое волдырями лицо младшего брата и тарелку с едой перед ним. – Не выходите сегодня из дома.

– Не время для стишков, – сказал Рафик.

– Знаю, – ответил Шариф.

И снова принялся декламировать стихотворение, которое знали все. Начиная с отца и заканчивая восьмилетней тогда Долли, каждый мог прочесть его наизусть. Всякий раз, когда начинался сезон дождей, оно неизбежно приходило на ум. Близость муссона в прямом смысле ощущалась в воздухе. Скоро пойдет дождь, и пакистанцы уберутся восвояси. И вот Шариф принялся читать. Кто бы мог подумать, что сухарь инженер, обладатель столь безэмоционального голоса, так любит поэзию?

– Пора спать, – помрачнев, сказал отец и отвернулся от тусклого света масляной лампы. – Пусть никто не заходит в его комнату, что бы ни случилось.