- Гафиза все равно бы арестовали... - по-ангельски отрешенно улыбнулась Лара. - Дело совсем не в тебе, Федор. Он был противником нашей революции... Я и сама теперь ее противник - но поздно... На смертном одре можно каяться, все равно уже ничего не исправишь!

- Спасибо, Лара. Скажи мне, только одно скажи...

- Что сказать, Федя?

- Ты любила меня - хоть когда-нибудь? Хоть в ту ночь, когда я после "Крестов" в горячке лежал, а ты за меня выводить "Аврору" пошла? Тогда - любила?!

В голосе Федора прозвучала такая несвойственная ему безнадежная мольба, и такая, вопреки всему, нежность, что Лариса взяла на душу еще один грех, солгала:

- Тогда любила, Федя...

Он снова прикоснулся губами к ее руке, на сей раз едва заметно, церемониально:

- Спасибо, Лара. Знаю, что врешь, мой ангел, - но все равно, спасибо. Я знаю больше: сейчас ты меня любишь. Как брата. А мне сейчас другого уже не надо.

- Я хотела тебя с днем рожденья поздравить и попрощаться. Помню, что нельзя заранее поздравлять. Но вовремя я могу не успеть...

Он судорожно закашлялся. То ли от скверных советских папирос, то ли из неплотно закрытого окна подуло, но в горле - комок.

- Обязательно успеешь, Лебеденочек, ведь всего несколько дней осталось. Я тогда к тебе снова приду!

- Я не успею, Федя. Ты не приходи: я в этот день умру. Я знаю... Послушай, я хотела попросить ...

- О чем, Лебеденочек?

- Позаботься о моих - отце, матери, Алеше. Не допусти, чтобы Алешу - в детдом! Забери Алешу к себе - и беги!

- Куда бежать, Лара?

- Куда угодно... Из страны. Наше время прошло... Тебя могут арестовать. Не дай им этого! Беги! С Алешей...

- Я и сам собираюсь уехать, Лара, - прошептал ей на ухо Раскольников. - Добиваюсь дипломатического назначения. Хотя сама знаешь, какой из меня посол? Но тебя я не оставлю и буду рядом с тобой... Пока ты дышишь!

- Я постараюсь недолго, Федя... Хочу, чтобы ты успел... Успел уехать... Помни о мальчике!

- Обещаю, - решительно сказал Федор, - но сейчас я тебя не оставлю. Это не обсуждается. Не забывай, Ларочка, ты мой бывший флаг-секретарь. Поэтому, слушай приказ: верить мне и спать!

- Слушаюсь, - на удивление легко согласилась Лариса и, кажется, в ее угасающих глазах даже промелькнула последняя веселая и нежная искорка. Говорить ей было тяжело, веки стали тяжелыми, как мельничные жернова. - В день рожденья свой приходи. Я засну. Я в последние дни много сплю... И днем, и ночью... Скоро и вовсе усну - навсегда. Ты только маму и Алешу позови...

Она устало закрыла глаза, сладко улыбнулась во сне... Раскольников нежно провел ладонью по ее тусклым, безжизненным волосам. Лариса все так же безмятежно улыбалась. Раскольников вышел в коридор: слава Богу, стукачей под дверью не оказалось! Сейчас - расшиб бы, и будь что будет! Вернее, заткнул бы пасть, дабы "оно" не верещало, дотащил бы до сортира, чтобы не разбудить Ларочку, и расшиб бы там!

Екатерина Александровна с мальчиком сидели на скамейке в коридоре, прижавшись друг к другу, словно испуганные, нахохлившиеся птицы. Федор сел рядом, тихо, заговорщически, спросил:

- Вам не кажется, что Лара слишком много спит? Какие ей делают уколы - и сколько раз в день?

- Ей и вправду вкалывают снотворное, Федя, - ответила Екатерина Александровна. - Но Ларочку так мучают боли! Если она не будет спать, то совсем исстрадается...

- Какой поставили диагноз?

- Брюшной тиф, Федя. Это от сырого молока.

- Это чекистская липа, а не диагноз, Екатерина Александровна. Я постараюсь забрать ее отсюда и найти для консультации другого врача.

- Здесь, кажется, самая сильная медицина в стране...

- Что бы там ни было, Лару я заберу. - отрезал Федор. - Пусть продержится хоть пару дней!

- Попробуй, Федя, - слабо согласилась Екатерина Александровна. - Если только тебя еще раз сюда пустят. Нас вот с Алешей и то не каждый раз пускают... Врачи здесь очень строгие.

- Меня пустят! - жестко сказал Федор. - А нет - войду. Я ее им так просто не отдам!

Федору не удалось забрать Ларису из Кремлевской больницы. На следующий же день после его визита у дверей в палату Ларисы поставили товарищей из органов, и действовать в одиночку теперь было бессмысленно. Пока он лихорадочно разрабатывал планы - один безрассуднее другого, все кончилось само собой. Федор смог увидеть Ларису только в собственный день рождения, 9 февраля 1926 года, ставший днем ее смерти...

На лице у Ларисы словно навсегда застыла все та же счастливая улыбка, которую он видел в последнюю их встречу. У постели тихонько рыдала мать, прижимая к себе Алешу. Казалось, она боялась рыдать громко и только жалобно скулила... Было жалко и отвратительно. Раскольников пересилил себя, подошел и предложил помощь, но они словно не слышали... Он не стал целовать ни холодный чистый лоб, ни любимые окоченевшие руки. Он лишь встал у нее в ногах и по-военному отдал честь. "Я твой почетный караул, Лара. Другого не будет...".

А душа Ларисы шла в это время, хотя времени здесь не было, по длинному сияющему коридору к удивительно красивому дому, окруженному бело-розовым цветущим облаком сада. В саду, на скамейке, сидел человек, который, завидев ее, поднялся к ней навстречу. Лучезарно светились георгиевские кресты на его груди, освобожденно сияли серые, чуть косящие глаза...

- Здравствуй, Лери, - сказал он. - Вот ты и пришла. Значит, наступила пора тебе предстать перед Господом. Не бойся, Лери, Он простит...

- Заступись за меня перед Господом, Гафиз, - сказала Лариса. - За грехи мои тяжкие. Ты сумеешь. Он верит своим поэтам...

Август 1939 года, Франция, Ницца, больничная палата

За окнами больницы магическим блеском сияло Средиземное море, томительно пахло лавандой. Стояли знойные августовские дни 1939 года. Бывший советский полпред в Болгарии, а сейчас - провозглашенный врагом народа "невозвращенец" Федор Федорович Раскольников, измученный болезнями и скитаниями человек, который давно перестал считать себя молодым, изнемогал от зноя. Воспоминания давно стали главным содержанием его жизни.

Раскольников привык к постоянному ощущению опасности, как и к своей палате, которая стала его последним убежищем. Он знал, что рано или поздно за ним придут, даже сюда, во французский госпиталь. У "Хозяина" - длинные руки и долгая, непрощающая, злая память. Но до того, как его вычислят и "решат проблему", нужно было успеть завершить одно дело. Самое главное дело в его жизни. Раскольников сочинял свою самую лучшую вещь - "Открытое письмо Сталину", которое собирался опубликовать в эмигрантском журнале "Новая Россия".

В журнале Керенского, того самого Керенского, чье правительство он в октябре 1917-го лишил власти. Это была не измена революции, а ее переосмысление. Раскольников, словно перчатку в лицо презренному врагу, собирался бросить "Хозяину" это письмо. Теперь они с Керенским - заодно. Рядом с ними - другие, и те, с кем раньше он шел плечом к плечу, и те, с кем был по разные стороны кровавых фронтов Гражданской... И все же, их так смертельно мало, чтобы хоть что-нибудь изменить! Но молчать его заставит только могила.