Связь «Летописи» с предполагаемой ролью Конфуция как мирового судьи выглядит очень важным делом. Право, наряду с религией и искусством управления государством, считается одной из сфер деятельности человека, в которой язык чаще всего играет исполнительную роль. Декларации судьи, как и декларации чиновника или священника, порождают социальные реальности. Присуждение им вины кому-то создает факт вины в таком виде, который нельзя выразить словами простых людей. Когда автор «Летописи» назначает вину или объявляет о невиновности либо предоставляет определенный статус или отказывает в его предоставлении, он выступает в качестве судьи. В притчах IV века до н. э. Цзо-чжуань отношение к историкам выражено как к судьям. Такое представление, что историки пользуются правом вынесения суждения по поводу событий прошлого, прижилось на Западе, однако автор «Комментария Гуньяна» и его последователи при дворе династии Хань относятся к фигуре речи как буквальной действительности. Предполагаемая роль Конфуция как судьи и назначение им наказаний послужили главным источником мифа, возникшего вокруг этого философа в начале правления династии Хань30.

Право в виде рафинированного языка фигурировало не только в философии, комментариях и истории, но также и в юридических документах. Нагляднейшие примеры этого появляются в циньских юридических документах из Юньмыня. Многие разделы текста на этих плашках состоят из определений юридических терминов. Когда речь заходит о семье как юридическом лице, находим толкование терминам, касающимся домашнего хозяйства: «Под домашним хозяйством [бу] подразумеваются „все те, кто живет под одной крышей“[тун цзюй]. К ним причисляются подневольные люди [ли – слуги и рабы], но подневольные люди не относятся к хозяйству семьи. Что подразумевается под словосочетанием „люди дома“ [ши жень]? Что подразумевается под словосочетанием „жить под одной крышей“? „Живущими под одной крышей“ считаются только те люди, кто числится в семейном списке. Под „людьми дома“ подразумеваются все обитатели семейного дома, то есть все те, кого зачислят подельниками какого-нибудь преступника»31.

Из некоторых других источников времен династии Хань мы знаем, что эти словосочетания использовались и в обычной речи. В указе императора Хуэя (правил в 195—188 годах до н. э.) используется юридический термин тун цзюй в том же самом семантическом поле с иероглифом цзя, означающим понятие «семья». То есть данные термины служат синонимами, и оба означают «семья» в широком смысле этого понятия32. Точно так же иероглиф ху в текстах империи Хань означал «домашнее хозяйство» или «семья». Так получается, что в юридических документах словам и фразам придается формальное значение, которое у них присутствовало в обычной речи. В приведенном выше примере понятие юридической «семьи» для циньских властей определялось не кровными узами, а фактом совместного проживания под одной крышей, причем вне зависимости от общеупотребительного значения данного слова в тот исторический отрезок времени. Сходные абзацы из текстов на деревянных плашках содержат технические значения остальных иероглифов. В них также оговаривается, подходит ли данный человек или случай к конкретной юридической категории. В этих моментах наблюдается практическое проявление философского видения закона как формы существования рафинированного языка, посредством которого поддерживается общественный порядок.

В хартии Сыма Цяня, посвященной специалистам императорского двора по правовым вопросам, указываются упущения в таком подходе. Касаясь «жестоких чиновников», использующих закон в качестве предлога для навязывания государственной власти влиятельным семьям, он приводит строки из трудов философов, предупреждавших о пределах действия закона и об угрозе обратных результатов в силу слепого ему следования. Он приводит стандартный по тем временам аргумент против империи Цинь, состоявший в том, что суровость ее законов и жестокость их применения послужили причиной краха династии Цинь33. (Нельзя сказать, что предубеждение Сыма Цяня по поводу строгого применения закона возникло вне связи с фактом его оскопления за утверждение, будто букву закона не следует распространять на генерала, вынужденного сдаться хунну.)

Затем Сыма Цянь изображает по большому счету неприглядный портрет чиновников, злоупотреблявших всей тяжестью существующего закона. Чаще всего при их описании он приводит постоянно повторяющееся обвинение в том, что китайские чиновники «применяли всю силу закона и не делали исключений даже для родственников супруги императора». Кто-то из них «слишком усердствовал в применении буквы закона» или «играл буквой закона ради изобретения путей для осуждения ни в чем не повинных людей»34. Короче говоря, одна из основных причин его недовольства китайскими чиновниками заключалась в том, что закон составлялся жестким языком, дававшим власть тем, кто освоил все его тонкости и двусмысленности, но не всегда поднимался до высот справедливости в том виде, а каком Сыма Цянь или его сторонники ее видели. Как и авторы трактатов, на которые шла ссылка выше, Сыма Цянь с его отрицательным отношением к праву тем не менее определяет закон как своеобразную форму технически нормированного и тем самым заключающего в себе власть языка.

Центральной фигурой в хартии Сыма Цяня выступает Чжан Тан. Этот человек, в течение определенного периода управлявший придворными императора У, числился крупным специалистом в составлении юридических документов. Как и всех остальных персонажей своей хартии, Сыма Цянь обвиняет его в чрезмерной жестокости при применении буквы закона и подтасовке технических терминов юридических документов ради вынесения заказанного приговора. Однако в его биографии тоже можно отыскать занимательные подробности. В хартию включен рассказ о его детстве, в котором говорится о нем как очень одаренном человеке в применении юридического языка и судебной процедуры: «Однажды его отец ушел по делам и оставил совсем юного Тана присматривать за домом. Когда он вернулся, то обнаружил, что крыса утащила кусок мяса. Отец пришел в ярость и побил Тана за его небрежность к поручению. Тан раскопал нору крысы, поймал ее и достал остатки унесенного ею мяса. Затем мальчик предъявил крысе обвинение, бил ее до тех пор, пока она не признала свою вину, написал протокол ее показаний, сопоставил их с уликами преступления и составил проект приговора. После этого он отнес крысу и изъятое у нее мясо в судебное присутствие. Там он провел судебное разбирательство, предъявил обвинения и казнил крысу. Когда его отец посмотрел все, что проделал его сын, и исследовал документы, то, к своему удивлению, обнаружил, что мальчик исполнил всю процедуру как опытный тюремный служащий»35.

Такого свойства предания о детских свершениях, обнаруживающих характер и будущую судьбу, представлены во многих старинных китайских биографиях, особенно в жизнеописании Конфуция, который ребенком развлекался расположением ритуальных судов. Предание о мальчике Чжан Тане видится практически пародией на такие жизнеописания, но в нем к тому же предлагается обращаться с законом как конкретной, определяющей жизнь сферой деятельности, требующей тщательной подготовки документов и формальной безупречности языка. Более того, в нем представлены стандартные методы расследования преступления и допроса подозреваемого, как это описано в юридических документах династии Цинь (и касается воровства крысами, которое также фигурирует в циньских законах).