— После второго ранения я в составе группы офицеров, только что получивших — звания, — человек восемь нас было — прибыл в свой 1320-й стрелковый полк. Наша 50-я армия наступала, дивизии двигались вперед. Лето сорок третьего. Мы оказались на правом крыле Курской дуги. Я там и дня не провоевал. Ну ладно, расскажу все по порядку…

Прибыли мы. А штабники нам: «Ребята, оставайтесь пока у нас. Тут переночуете, а утром получите людей, назначения. Вот вам землянка свободная, отдыхайте». Ну что ж, хорошо. Мы — спать.

Утром просыпаемся — тишина. Вышли мы из землянки: что такое? Был полк — нет полка. Оказывается, ночью поступил срочный приказ сняться и идти вперед. Полк пошел преследовать отходящего противника, чтобы тот не успел закрепиться на промежуточных позициях. А про нас, только что прибывших, впопыхах забыли.

Кинулись и мы следом за наступающими.

Часам к шести вечера я догнал-таки свой батальон.

Докладываю комбату: «Старший лейтенант Олимпиев прибыл из госпиталя для дальнейшего прохождения службы…» Докладываю как положено по уставу. А командир батальона, гляжу, злой. И говорит мне зло: «Мне минометчиков не надо! У меня в пехоте командиров взводов не хватает! Принимай пехоту!» Я ему снова напомнил, что я минометчик. «Не разговаривать! Принимай, говорю, пехоту! Взвод!» Ладно, пехоту так пехоту. Я хоть и минометчик, но с пехотой всегда воевал в одной траншее. Не оплошаю, думаю. «А где мой взвод?» — спрашиваю комбата. «Вон твой взвод!» — и указывает мне на горстку солдат. Человек пятнадцать-двадцать пытаются атаковать станцию Зикеево. Это под Жиздрой. Курская дуга и до наших мест дотянулась. «Давай к ним и поднимай в атаку! Приказ ясен?» — «Ясен», — говорю. А что тут неясного? Спасать провалившуюся атаку…

Что делать? Во рту у меня сразу пересохло.

Надел каску. Вынул пистолет. Пошел. Потом пополз. Дополз, помню, до загородки какой-то — низенький плетень… Солдаты вверенного мне взвода лежат рядом. Кто где. Лежат постреливают. Кто окапывается, кто уже окопался. Противник бьет из пулеметов — головы не поднять. Кричу: «Взвод! Я новый ваш командир! Слушай мою команду! В атаку! Вперед!» Ни хрена никто не встает и команду мою не слушает. Взвод разбросан. Залегли там, где немцы их прижали. Лежат. Попробуй подними их на пулеметы! Некоторые, смотрю, еще быстрее лопатками заработали — окапываются. Народ-то, видать, бывалый. Поняли, что дело — дрянь. Опять кричу: «В атаку! Вперед!» Лежат. Что ж делать? Комбат, видимо, за моими действиями в бинокль наблюдает, материт: мол, какой ты к черту минометчик, если пехоту в атаку поднять не можешь?.

Неподалеку лежит сержант. Видимо, он до меня и командовал людьми. Перевалился на спину, кричит мне: «Лейтенант! Какая к черту атака? Положат всех! Окапывайся! А там видно будет!» Так, думаю, ребята, точно, бывалые. Но с назначением мне все же не повезло. И с комбатом тоже.

А немцы меня, видимо, уже заметили: ага, появился офицер, пытается поднять людей в атаку…

Справа от меня, шагах в десяти, заработал станковый пулемет. Да, хреновая у меня позиция, за «максимом» немцы всегда охотятся. Смотрю, и правда, мина взвыла, ударила — перелет. Вторая — недолет. Ну, думаю, третья уже моя, милая. Сам минометчик, знаю: бьет по прямой и сейчас третьей накроет, это ему ничего не стоит. Так и случилось. Я даже взрыва не услышал. Ни мину свою, ни снарядный разрыв, ни пулю никогда не услышишь… Только почувствовал удар в грудь. Твою мать!.. А тяжело-тяжело стало дышать. Ну, думаю, все, конец. А август месяц был. 14 августа. Жалко, думаю, умирать. Эх, жалко!.. И не пожил еще как следует. И все, что у меня в жизни моей было, так сразу перед глазами и прокрутилось: мать, отец, Ольговка наша, школа, Ася… Дышу часто, задыхаюсь. Кровью заливает. Лежу. Сознания не теряю. Собрал силы, крикнул: «Санитары есть?» — «Есть! — слышу. — Что, задело? Ползи сюда!» — «Ах ты, твою-то мать-перемать! — Тут у меня откуда-то силы появились. — А ну-ка, быстро сюда!»

Подполз санитар. Разрезал на мне гимнастерку. Осколок пропахал прямо под сердцем, по ребрам. Погодя подполз и второй санитар. Бинтуют меня и переговариваются: «Второго взводного за один день…» Перевязали. «Ну, лейтенант, поползешь?» Я попробовал ногой, а нога не слушается. Оказывается, и в ногу ранило. Сквозное. Так и просадил осколок мою ногу повыше колена.

Потащили меня по вспаханному полю на плащ-палатке. Один санитар за один край плащ-палатки, другой — за другой. Вытащили к опушке леса. Сказали: «Полежи, лейтенант. Сейчас сходим за носилками». Я им: «Ребята, только не бросайте. Если немцы нажмут, я один не смогу уйти». Сколько народу так, ранеными, в плен попадало! Правда, не бросили. Вскоре принесли носилки и доставили меня в передовой госпиталь. Там мне разрезали одежду, сняли бинты, прочистили раны. На следующий день — на эвакуацию, в тыл.

Повезли куда-то под Сухиничи. В деревню. Лежали мы в сарае. Лето жаркое стояло. Ночи теплые. Так что ничего, и в сарае было хорошо.

Через два дня нога моя стала краснеть. Поднялась температура. Ну, думаю, все, конец мне — гангрена. Что такое гангрена, я уже знал — видел, как в Калуге молодым ребятам, моим ровесникам, руки-ноги отнимали. А моя рана высоко, резать ногу уже некуда. Врач осмотрел, приказал медсестре почаще, через каждый час, делать перевязку и обрабатывать рану. Она делала все, как приказал врач. Смотрю, температура стала спадать. Краснота сошла.

Спасли они меня, наши врачи. Там, возле станции, — санитары. Тут — врачи.

А вскоре привезли меня опять в Калугу.

— Госпиталь тогда располагался в здании возле парка. После войны там был обком партии, а сейчас Бауманский университет.

Лежу в санпропускнике и думаю: когда ж моя очередь подойдет? А раненых много! Везут и везут с передовой. Наступление! Крови много! Глядь! — идет знакомая девушка! Медсестра. Землячка из Ольговки. В одной школе учились. Гуляли вместе. После второго ранения я заехал домой, в Ольговку, к родителям. Надо было ехать на Сухиничи, к фронту. Я и отпросился у старшего команды: «Разреши забежать домой. Тут мне недалеко. К поезду приду». Он и отпустил меня. Повидался я с родителями. Попрощался. А Ася меня до поезда пошла проводить. Помню, полетели немецкие самолеты: они пролетали каждый вечер, в 22.45, на Москву. На бомбежку. А поезд отходил в одиннадцать. Как раз успели. Только вот поцеловать я ее не успел — поезд уже отправлялся.

Увидела она меня в санпропускнике, подбежала: «Ой, как быстро ты вернулся!»

Да, вернулся вот…

Стала меня собирать. И без очереди — на операционный стол. Хирург, молодая такая женщина, лет двадцати семи, симпатичная. Раз-раз. Здесь обработала, там. И говорит: «Счастливейшее ранение!» Это она о моей ране в ноге. «Еще бы чуть-чуть — и перебило бы крупный сосуд. Ты бы, лейтенант, истек кровью».

Я у них пролежал долго. Выписали меня из госпиталя ограниченно годным к военной службе первой категории. Но куда там! Опять попал на фронт, да в самое пекло!

— Подругу мою калужскую, как я уже говорил, звали Асей. Она еще жива. Живет в Ворсине. Болеет.