Она задрожала и сцепила руки, чтобы было не так заметно, как ее колотила лихорадка. Книга выпала у нее из рук на мягкие подушки дивана.

– Я помню его лицо, его глаза, как он смотрел на меня из окна милицейской машины, в которой его увозили, но я была слишком мала и наивно думала, что он скоро вернется. Я не могла себе представить, что никогда больше не увижу его.

Лицо Роз скривилось в болезненной гримасе, и она снова заплакала. Микаэля охватило желание обнять ее, успокоить, но он сам чувствовал себя потерянным и смущенным. Перед ним сидела его сестра, которая все-таки оставалась для него чужой, и рассказывала ему, как потеряла их отца и брата. От всего этого можно было сойти с ума.

– Я считаю, что Габриэль еще жив, – вдруг заявила Роз. – Я каждый день читаю истории бывших узников, прошедших через ГУЛАГ, которые нашли своих родственников, годами считавших их пропавшими или мертвыми. Многие сменили имена, скрывались в затерянных сибирских селениях. Я знакома кое с кем в русском посольстве, они могут достать документы, помочь найти его. Но одна я это все не потяну. – И она с мольбой посмотрела на Микаэля. – Прошу тебя, давай искать его вместе, ведь мы же родные, – прошептала она.

Микаэль предпочел бы, чтобы она молчала, чтобы не была так порывиста. Роз ошарашила его ужасной историей, а он не был еще готов к тому, чтобы принять и разделить ее тяжесть. Нужно было многое уточнить, кое-что проверить. Или он просто не хотел верить из боязни неожиданного поворота, который принимала его жизнь? Из трусости?

– Мама тебя обожала, – сказала Роз, удивив его. – Однажды она призналась мне, что чуть не умерла, после того как папа отдал тебя. Говорила, что долго еще, несколько лет проверяла, не пропиталась ли ее одежда кровью, потому что ей все время казалось, что сердце ее кровоточит от боли.

Микаэль не отвечал ни да ни нет, но что-то в этом разговоре все-таки тронуло его, и он поднял глаза к потолку в слабой надежде загнать обратно слезы, щипавшие глаза.

– Ты думаешь, что он твой брат, близнец Габриэля? – спросил Артур, возвращая ее к действительности.

– Когда он показал мне свою фотографию в юности, я не сдержалась и заплакала. Не могла поверить своим глазам. Не просто из-за физического сходства, но из-за того, что она передавала. То же тепло, ту же нежность. И все же…

– И все же?

– Не знаю. Как я могу быть уверена?

– Что говорит тебе твое сердце?

– Я бы не хотела цепляться за химеру, за надежду, которая потом окажется несбыточной. Ты знаешь, как я настрадалась и как мне тяжело до сих пор.

– Он захотел узнать что-нибудь поподробнее о своем близнеце? – спросил Артур.

– Мне показалось, что его больше интересовало то, что касалось его самого, – ответила Роз, откусив кусочек печенья.

– Ну, это нормально. Поставь себя на его место.

– Если он мой брат, – продолжала Роз, – как я надеюсь, я бы хотела, чтобы он понял, как нам было тяжело, мне и маме. Во всяком случае, я рассказала ему о репатриации в Армению, о репрессиях, об аресте Габриэля и нашего отца, я рассказала ему все. Он ушел от меня запоздно, потрясенный, растерянный. – Она поставила на столик чашку и положила рядом надкусанное печенье. – На самом деле Микаэль и я не имеем ничего общего, нет ничего, что бы нас связывало, – завершила она. – Видишь ли, Артур… наверное, боль – это единственное, что может сблизить нас.

26

Рим, декабрь 1991 года

– Она уверена, что он еще жив.

– Я тоже, – резко перебил его Томмазо, что выходило за рамки его обычного терпеливого и вежливого поведения.

Отец и сын медленно прогуливались по тенистой аллее Пинчо[80] с намерением дойти до смотровой площадки и полюбоваться открывавшимся с нее видом на Рим в лучах закатного солнца.

Микаэль ничего не сказал, только посмотрел на Томмазо растерянно и слегка раздосадованно. На его взгляд, сын делал преждевременные выводы и был слишком уверен в том, в чем сам он еще сомневался.

– Тебе не понравилось то, что я сказал? – спросил Томмазо. – Я уверен, что твой брат еще жив, – повторил он, бросив на отца пронзительный взгляд черных глаз.

Микаэль по-прежнему, нахмурившись, молчал.

– Я тебя понимаю, поверь мне. Я знаю, что это непросто вот так вдруг узнать о родной семье и о событиях, которые касаются тебя лично, но о которых ты до сих пор ничего не знал. Когда ты позвонил мне в Милан и сказал, что должен поговорить об очень важном деле, я не предполагал, что речь пойдет о… такой бомбе.

* * *

Томмазо приехал к отцу в Рим через неделю после того телефонного звонка. Он воспользовался случаем, поскольку должен был переводить для русского гостя, приглашенного на телевизионную передачу в прямом эфире.

За несколько дней до того Россия, Украина и Белоруссия подписали Беловежское соглашение, которым провозглашался роспуск Советского Союза и создание Содружества Независимых Государств. Событие мирового значения, которое, разумеется, привлекло внимание средств массовой информации, и Томмазо, в совершенстве владеющий русским языком, оказался завален работой. После ток-шоу он взял такси от РАИ[81] и примчался к отцу домой, где после обеда Микаэль и рассказал ему все, что с ним случилось за неделю пребывания в Канаде. Потом они вышли прогуляться, продолжая говорить об этой невероятной истории.

Отец и сын остановились полюбоваться закатом на смотровой площадке Пинчо.

– Она позвонила мне вчера, – неожиданно сказал Микаэль. – Объявила, что нашла способ получить визы для нас обоих.

Томмазо смотрел на него непонимающе.

– Твоя тетя Роз, – пояснил Микаэль, ухмыльнувшись, будто называть ее так было смешно, – настаивает на том, чтобы ехать в Сибирь искать нашего брата, и хочет во что бы то ни стало, чтобы я сопровождал ее, потому что она боится ехать одна.

– А ты?

– Не знаю. Зато точно знаю: мне в жизни было так одиноко, что от одной только мысли, что у меня может быть брат, который, вероятно, еще жив, я уже чувствую себя счастливым.

На город надвигались сумерки, но они не успевали сгуститься, потому что миллиард загоравшихся огней, сверкавших, как звезды, мало-помалу рассеивал их. Томмазо подумал о Габриэле, близнеце своего отца, сосланном в сибирский лагерь, заложнике времени, который всеми силами пытался освободиться.

– Ты должен ехать, папа, – сказал он наконец неожиданно даже для себя самого.

Он назвал Микаэля «волшебным» словом, которое до сих пор не осмеливался произнести.