— Успокойся, еще раз тебе повторяю, «Независимый» зарегистрирован под французским флагом. Я не сменил его после покупки и правильно сделал… Никто — ни мятежники, ни неаполитанцы не нападут на него из страха навлечь на себя гнев Франции.

В ночной тишине Иньяцио слышал шорох материного платья. Они, должно быть, обнимались, потому что тишина наступила внезапно. Тревожная тишина, в которой биение собственного сердца смешалось с плеском волн о борт судна.

Потом шепот:

— Будь осторожен завтра. Что бы ни случилось, думай только о своей жизни.

Похожие на молитву слова глубоко взволновали его, он ощутил вдруг отчаянье матери, которое ей всегда так хорошо удавалось скрывать в своих уверенных глазах.

Это завтра наступило сегодня. И вот шлюпка увозит отца на сушу, и по мере ее удаления Иньяцио чувствует, как у него внутри растет страх, где-то между желудком и сердцем.

Матросы проходят мимо по палубе в уважительном молчании. Поглядывают в его сторону, в сторону серьезного мальчика, чья одежда стоит столько, сколько они выручают за год. Смотрят на него и судачат меж собой о том, что он совсем не похож на своего отца. У мальчонки в характере нет ни его твердости, ни его горячности.

Иньяцио чувствует на себе любопытные взгляды, зависть, удивление, но не реагирует. Ищет глазами мать на носовой части корабля. Она похожа на гипсовую статую, обернутую в плащ. В этот момент он впервые замечает темные круги у нее под глазами, морщины вокруг губ и на лбу. Никогда не видел ее такой. Как можно, чтобы она так постарела? Когда это произошло? Что делает жизнь с человеческими созданиями и как у нее это получается — гравировать свой узор на их коже?

Слишком много вопросов для ребенка. Вопросов, на которые есть единственный ответ, просто он до него пока не добрался: лицо матери сейчас — и уже довольно давно — лицо страха.

Предрешив дальнейшую судьбу революции, делегация из представителей палермской знати встретилась в городке Кальтаниссетта с командующим бурбонскими войсками Карло Филанджери, князем Сатриано, и сдала ему город.

Только вот…

Только вот народ не собирался сдаваться. Поднялся на борьбу, возвел баррикады против городской стражи. «Вовек не сдадимся Бурбонам!» — кричал он. Даже голод не мог победить ненависти к неаполитанцам.

Только вот народ бросили на произвол судьбы. Главы правительства бежали — даже Руджеро Сеттимо, даже Джузеппе Ла Маза, — а дворяне заперлись на своих деревенских виллах и бальо, равнодушные к участи города. Города в разрухе и огне. Города разоренного, опустошенного, голодного.

Иньяцио всего этого не знает — в отличие от матери. Никогда еще она не испытывала такого страха за своего Винченцо, который отправился в Палермо в надежде, что король дарует ему, как обещал Филанджери, полную амнистию.

Он подходит, берет ее за руку.

— Не беспокойтесь. Папа скоро вернется.

Говорит это с наивной храбростью ребенка.

Джулия не сводит глаз со шлюпки, щурится, наблюдает, как та приближается к небольшому порту в Аренелле, где стоит их дом.

— Надеюсь на это, Иньяцио, — произносит она на одном дыхании, сжимает его руку, и ребенок чувствует ее отчаянную силу воли. — Нет, так и будет.

Он обнимает ее.

— Да, мама.

— Ты мой маленький принц, — улыбается Джулия и прижимает его к себе в ответ.

Она любит своего сына, несколько замкнутого ребенка. Винченцо — резкий, грубый, Иньяцио — наоборот, тихий, спокойный. Он многое взял от нее. Терпение. Мягкие глаза. Великодушие. От отца же ему достались решительность и неукротимый ум, который ведет его сначала к тому, чтобы понять, потом захотеть и, наконец, достичь того, что хочет. Без спешки, без капризов. Они ни к чему.

На нижней палубе появляется Джузеппина. Ее волосы забраны в тугой пучок, подчеркивая бледность узкого лица. Она тоже в плаще. Анджелина все еще спит в каюте, свернувшись калачиком у стенки.

— Папа уехал? — спрашивает Джузеппина.

Джулия отвечает утвердительно и жестом подзывает ее к себе. Обнимает обоих детей.

— Мы должны молиться, чтобы король помиловал вашего отца и всех остальных.

Джузеппина смотрит на мать снизу вверх.

— Папа ничего такого не сделал и остальные тоже, — возражает она. Ее гордый взгляд из-под насупленных бровей — точь-в-точь как у матери.

Джулия целует ее в лоб.

— Сокровище мое, я знаю. Но твой отец, как и барон Кьярамонте Бордонаро, барон Ризо и барон Турризи, богат и был… — раздумывает, подбирает подходящие слова, чтобы объяснить то, что происходит, — был вынужден делиться деньгами с революционным правительством. А сейчас деньги нужны королю. Я не удивлюсь, если, желая наказать их за пособничество революционерам, он попросит возместить ему убытки или, того хуже, отберет часть их имущества, чтобы восполнить свои потери.

Джузеппина ворчит, возмущаясь, а Иньяцио размышляет. Он часто слышал, как его родители разговаривали о делах. Смутно он понимает, что государство, которое все ненавидят, но которому все подчиняются, им не друг.

— Он может ему отказать, да?

— Твой отец лучше умрет, чем позволит запятнать свое имя. Он никому не разрешит посягнуть на честь Флорио. Он сделает то, что должен.

А значит, ему снова предстоит борьба, думает Джулия, не отрывая взгляда от Палермо, выступающего из-за густого тумана над морем. Честь для него — это деньги, заводы, которыми он владеет, пряности, вино и суда. И никто не посмеет отобрать его богатства.

* * *

Иньяцио спускается на нижнюю палубу. Анджелина уже встала, укладывает волосы. Он садится на ее застеленную койку.

— Папа уехал.

Она не отвечает. Продолжает закреплять шпильками пучок на макушке. Мальчик встает, подходит к ней, рассматривает предметы на туалетном столике. Берет расписную керамическую щетку, раскачивает ее, держа за ручку из латуни.

Анджелина вырывает ее у него из руки.

— Это моя! — злобно шипит она. — Вечно тебе надо всё потрогать!

Иньяцио в недоумении.

— Что такого? — Отступает на шаг, прижав руки к телу.

— Не понимаешь, что такого? — Анджелина с силой ударяет по столику щеткой. Задняя часть керамического корпуса трескается.

Он вскидывает голову, отходит еще на шаг.

— Из-за тебя мы не можем вернуться домой. Отец беспокоится за тебя, поэтому мы должны сидеть здесь! — На лице Анджелины проступают красные пятнышки — знак того, что внутри у нее поднимается буря возмущения. — Ты все еще не понял? Мы все здесь не потому, что он боится за меня или мать. Он боится за тебя! — Она тыкает его пальцем в грудь.

Сжатые в кулаки пальцы Анджелины говорят больше, чем слова. Иньяцио смотрит на нее и чувствует в этих кулаках злость, какую он не заслуживает, потому что ничего у родителей не просил и тоже хочет вернуться в Палермо вместе со всеми.