на починку ружья горелова с пятьсот рублев. За сем желаю вашей милости здравого душевне и телесне пребывать, и в делах ваших счастливо управитца и слышати о вашем здравии. Тишка смиренно челом бью. Сия писах образом от духовного чина и от мирского, которые чины аз имею о себе. С Москвы, сентября в 4 день»[392]. День 22 августа Петр закончил визитом к Гордону поздно вечером. Советы Гордона получили теперь исполнение.

С 20 августа начались работы по укреплению каланчей, над чем стали работать 600 человек, по 200 от каждого корпуса. Гордон сам следил за ходом работы, посещая каланчи 23 и 24 августа, когда он даже приказал, не без согласия, конечно, Петра, удвоить число работающих, доведя его до 400 от каждого корпуса[393].

XXVI. Новые траншейные работы

Между тем и осадные работы продолжались, и Петр принимал в них живое участие[394]. Приходилось испытывать постоянные помехи со стороны турок. 25 августа неприятель напал на мины, выведенные со стороны Лефорта, и повредил их; мины были восстановлены, но на следующий день турки вновь сделали на них нападение. Нет дня, чтобы Гордон не занес заметки о ходе траншейных работ. «Я продолжил, — читаем мы под 26 августа, — передовые траншеи и устроил редут». В этот же день начата была соединительная линия между траншеями Гордона и Головина. Работали над траншеями также и казаки, и почему-то Петр особенно интересовался их работами. Под 28 августа Гордон записывает, что у казаков был план продвигать их траншеи посредством машин и что царь сам приходил к нему по этому поводу и потребовал для этой цели три блинды с принадлежащими к ним мостами. 29 августа, в день именин царя Ивана Алексеевича, Петр принимал поздравления у себя, а затем опять пришел к Гордону и велел взять у него три моста, а также три повозки с прикрытием от камней и выстрелов. К 29 августа траншеи Гордона подошли так близко к неприятельскому рву, что его солдаты перебрасывались с неприятелем камнями.

К 31 августа была закончена его соединительная линия с Головиным. 2 сентября его траншеи были доведены вплотную ко рву, но с заполнением рва, как он пишет, приходилось подождать до продвижения траншей со стороны других корпусов. «Его величество пришел ко мне, — читаем мы в его заметке за этот день, — и мы поехали посмотреть, где можно бы было вывести форты и траншеи к реке. Когда это было решено, я тотчас же вечером отправил два полка, так же, как и другие генералы, и ночью сделал три редута с траншеями и брустверами против города и полей». 3 сентября Петр опять заходил к Гордону и выслушал его доклад о новых работах. 4-го Гордон обозревает новые змееобразные траншеи, проведенные войсками Головина, строит новый редут и форт в своих траншеях; под 5 сентября он записывает: «Мы все продвигались вперед и замыкали соединительные линии»; под 6-м: «С каждого полка было взято по 5 охотников, чтобы провести галереи из траншей в ров и через ров»[395]. Из писем Петра, отправленных 8 сентября, видно, как он занят осадными работами. Он не отвечает Ромодановскому сразу на три письма и в ответ на упреки в замедлении корреспонденции ссылается на недосуг для себя и для «знатных людей» вследствие занятий воинскими делами. «Min Her Keninh (так!), — пишет он в первом письме от 8 сентября к Ромодановскому. — Писма твои, государские, августа 13, 19, 27 дней писанные, мне отданы, ис каторых в последнем писать изволишь, что почты урочным дням не бывали; и тому учинилося препоною недосужство, потому что многие знатные (в) воинских трудах люди за оным писем своих писать не успели, также и отец ваш государев и богомолец (Зотов) бдел в непрестанных же трудех писменных, роспрашеванием многих языков и иными делами. А здесь, государь, милостию Божию и вашими государскими молитвами и сщастием, все, дал Бог, здорово, а что впредь станет делатца, писать буду. Piter». В Москве стали, по-видимому, беспокоиться таким продолжительным отсутствием известий и подозревали, не случилось ли под Азовом каких-либо несчастий, которые скрываются. Петр счел нужным опровергнуть эти опасения и подозрения вторым, на этот раз собственноручным, письмом к Ромодановскому от того же 8 сентября. «Для Бога не сумневайтеся о почьтахъ, — пишет царь, — что замешъковаются. Iстинъно за недосошъствомъ, а не дъля того, храни Боже! чтоб за кокою бедою. I сам можешъ рассудить, что естлибъ что учинилось, какъ бы то утаіть возможно? I сие выразумевъ, донеси кому пристойно». В следующих заключительных строках этого письма Петр делится с Ромодановским своим личным горем: «Кнезь Федора Ивановича, друга моево, не стала. Для Бога не покинь отца». Князь Ф. И. Троекуров, раненный, как припомним, во время вылазки турок на позиции Гордона 15 июля, умер 7 сентября. Отец князя Федора боярин И. Б. Троекуров, пользовавшийся большим расположением Петра, занимал с 1689 г. место начальника Стрелецкого приказа. Много внимания и заботливости Петр выказал к старому князю по поводу постигшего его горя — смерти сына. В тот же день царь писал об этом печальном эпизоде князю Б. А. Голицыну. Письмо к Голицыну не сохранилось, но из ответа Голицына видно, что Петр поручал ему съездить к князю Ивану Борисовичу лично и осторожно сообщить ему печальную весть, подготовив к ней старика. В своем ответе Голицын уведомляет Петра об исполнении данного ему деликатного поручения, живо рассказывая подробности: до приезда его в доме Троекуровых еще ничего не знали, но с приездом заподозрили недоброе и стали расспрашивать, особенно невестка, жена умершего. До поры он не сообщал, но затем «по многим словам», воспользовавшись отсутствием невестки, сказал отцу горькую весть. Сперва старый князь «изомлел» и обнаружил признаки отчаяния, но затем стали говорить о милостивом в беде его царском утешении, и старик несколько успокоился.

Голицын обнадежил его и в дальнейшей милости государя, в том, что государь велит привезти в Москву тело сына. «Премилостивый мой государь, царь Петр Алексеевичь, — пишет Голицын. — Здравие твое, моего государя, да будет хранимо Богом. Писмо от милости твоей милостивое и посетителное о князь Иване Борисовиче принял и тем часом по твоему указу был. До приезду моего не ведали. Но реку: дух дышет, несть вещь; увидя приезд мой, зело ка[к]бы усумнились и шпрашивали; но, как мог, держах; паче жь бедная ево невеска. И как по многим словам без невески сказал, так скоро изомлел, что было некакое в жизни или лехко в уме отчаяние; но потом как можно