Можар был обитателем и завсегдатаем обоих развалов; вокругнего уже тогда пасся небольшой отряд пронырливых угрей… Маленький, тощий взаднице и ногах, но уже с заметным брюшком, Можар — со своей монастырскойтонзуркой на темени и бровками домиком, со своим присловьем кстати и некстати —«и така-сяка гармонь», казался потешным и незначительным персонажем. ПоэтомуЗахар удивился, когда со временем выяснилось, что Сенька Можар ведет знакомстване только с Игорем Мальковым, но и с Минчиным, и с Босотой, и еще кое с кем.Все его знали, всем он для чего-то был нужен «в среду или в пятницу».

— Вы напрасно, Захар, недооцениваете Можара, —заметил как-то Аркадий Викторович, — вы его спекулянтом называете, исправедливо: слово почтенное, хотя и обезображенное советской властью. По сутисвоей Можар — купец. Причем купец талантливейший. У него отменный нюх на то,что и когда именно будет иметь спрос. В другой стране Можар преуспел быдовольно быстро. Однажды на моих глазах он заработал на партии джинсов потелефону, ни разу на эти джинсы не взглянув. Нет, вы присмотритесь к этомугосподинчику. Присмотритесь. Он может быть ве-есьма полезен.

В то время Захар встречался с Босотой регулярно, иногдакаждый день. Особенно, когда нужно было копировать в Эрмитаже; тогда АркадийВикторович, постояв у него за спиною в абсолютном молчании минут двадцать,уходил в другие залы, бродил там, выстаивая перед каким-нибудь полотном,возвращался опять… Затем они отправлялись на какую-нибудь выставку, и потомникак не могли расцепиться, вместе ужинали или являлись в мастерскую, гдеколлекционер по-хозяйски выставлял вдоль стенки картины Захара, и усевшисьнапротив, долго молча рассматривал то один, то другой холст. Уже дважды Захаротказывался продать ему «Иерусалимку» — цикл картин, вереницу персонажей его имаминого детства, над которыми он постоянно работал все студенческие годы,возвращаясь то к одной, то к другой… Но когда Босота вновь расставлял их рядкомвдоль стены… и вдруг вскакивал, менял местами и опять застывал на стуле начетверть часа, чтобы взорваться пылкой лекцией о свете и тени (его конек,навязчивая идея)… — Захару было приятно.

— Свет прямолинеен и туп, как любое добро… —задумчиво говорил Аркадий Викторович, поглаживая бородку. — Зато скольковсего шевелится в тенях, как они наполнены, таинственно живы… Это как добро изло. При этом зло гораздо интереснее, разнообразнее, обольстительней. Все, Захар,абсолютно все происходит в тенях и полутенях — как в лессировках Рубенса,Тициана: свет идет толщиной в палец, тень же абсолютно прозрачна и вибрирует,дышит, дрожит… И в рисунке то же самое: тень хочет занять место объема…

Не могу оторвать глаз от этого гнутого старика с ящиком: какнесет он на плече куб чистого света… и эта черная собака рядом, поконтрасту… — великолепно! Как, говорите, называется эта картина?«Глейзер»? Это что, фамилия? Стеко-олыцик? Ах, да: искаженное «глас», стекло…Здесь у вас в тенях происходит нечто фантастическое. Но моя любимица все же вотэта: «Говночист»… — он опять живо срывался со стула, отыскивал за другимикартинами свою любимицу и ставил в сторонке… Любовался, замирал… качал головой.

— Вот это непостижимо: как, как удалось вам изобразитьтемный вечер, и в то же время этот теплый роскошный свет сирени, и так светитсябелое полотенце на голове у этой тетки…

— Вот как раз это полотенце моей чокнутой тети Лидысоздает иллюзию темного вечера — по контрасту.

— Да, но эта унылая кляча — темная на темном… ивсе-таки картина пронизана дыханием ночных небес, какой-то вот тут блик, и тут— эти алмазные блики на железной кровати у сарая… да это вообще восторг! Захар!Не упрямьтесь! Продайте мне весь цикл. Нет, я не приму в подарок одну картину.Я хочу иметь всего раннего Кордовина. Не одну, не две работы — а все целиком.Поймите, я потом заработаю на вас, я и не скрываю этого; но и вы заработаете…имя!

* * *

А Сенька Можар шустрил и на антикварном рынке. Раза дваприносил Андрюше, репутация которого среди реставраторов росла и росла, и запоследние год-два вдруг выросла в имя — Андрей Митянин, — разные разности:то расписанное деревянное яйцо середины прошлого века, с почти смытым красочнымслоем; то заскорузлую шкатулку с мутной картинкой на крышке — бросовое барахло,которому Андрюша через неделю возвращал музейный облик; то сильно пострадавшийпортрет какой-то старушки, мамочки моего соседа, и така-сяка гармонь… Платил,впрочем, исправно.

Однажды явился со странным предложением Захару: написатьминиатюру — портрет Наполеона. Есть клиент, обожатель корсиканца. Можешь? Даладно тебе, добродушно отозвался Захар, как-нибудь уж спроворю.

— Нет, постой. Мне надо, чтоб ты этот портрет спроворил,а вот Андрюха чтоб его состарил. Идет?

— А знаешь, как это называется, а, Можар? —спросил Андрюша из-за своего огромного, сколоченного из досок, самодельногостола в углу мастерской.

— А это называется — триста рублей, АндрейБатькович, — мгновенно и бойко парировал Можар. И Андрей с Захаром медленнопереглянулись.

С миниатюрой пришлось повозиться. Например, совершеннонеясным было — как выглядит орден Почетного легиона. Через все ту же вездесущуюподружку Марго была нащупана девушка, сидящая на коллекциях орденов в фондахРусского музея. Шустрая очкастая мышка без тени ответной улыбки, она смерилаЗахара внимательным долгим взглядом, и коротко сказала:

— Обедать ведешь, испанец, — чем глубоко егопоразила: и неожиданно четко обозначенной платой за услугу, и неожиданнымпрозвищем.

— Почему — испанец? — поинтересовался он.

— Типаж, — так же коротко ответила она. И повелаего показывать ордена, которые на всякий случай он зарисовал все, три дняподряд являлся. А мышка и вправду удовольствовалась обедом, дорогим обедом вресторане гостиницы «Континенталь», который внимательно и подробно съела своимиострыми зубками, почти не отвлекаясь на разговоры.

* * *

Месяца через два Сенька явился с новым предложением: на сейраз ему нужен был большой портрет Наполеона, все для того же обожателя:императора тот коллекционирует во всех видах и во всех материалах. И портретнужен прям как настоящий, как при жизни, будто тех времен. И чтоб все пуговицы,слышь, все заклепки на мундире, треуголка, то, се… короче — весь прикид был бынатуральнейшим.

— Это работа утомительная, Семен, — заметил Захар,смешивая краски на палитре.

— Еще бы, — ухмыльнулся тот. — За утомление иплачу шестьсот.

Захар отложил кисть, вытер, не торопясь, руки тряпкой, испокойно проговорил:

— Тысячу, Можар Батькович. Тысячу — ты расслышал? Итака-сяка гармонь.

…Вот к этому заказу оба они отнеслись с поистинеартистическим вдохновением. Среди барахла у Андрюши в кладовке отыскался старыйдублировочный холст с какой-то картины.

— Рвакля позорная… — задумчиво пробормоталАндрюша, ощупывая ветхое полотно. — Однако не дадим добру пропасть?