— Лекало.

— С помощью которого удастся произвести нарратив, который будет настолько этим человеком, насколько возможно. То есть — в незначительной степени. Да, — в глазах Пахт на миг вспыхивает огонь первопроходца. — Но куда интереснее и куда более опасно и незаконно было бы узнать, возможно ли создать такое лекало для текста, который тронет широкую аудиторию и приведет коннектомы читателей ближе к желаемой форме. Не загрузить человека в книгу, но повторить его в умах тех, кто прочтет текст.

— Это манипуляция выбором.

Использование больших данных и тонких нюансов, чтобы влиять на политические решения: попытка влиять на политический процесс с помощью осознанных манипуляций с когнитивными ограничениями человеческого разума. На этом построены почти все меню в ресторанах, и, даже зная, как они устроены, посетители все равно подпадают под влияние: стейк или лобстер всегда невообразимо дороги. Когда вы от них отказались, менее дорогое рагу кажется отличным выбором, и якобы сэкономленные деньги вы просаживаете на напитки. Та же история с платными подписками и акциями два в одном. Но в политическом смысле Система оставляет за собой право карать за такие выходки, рассматривая их как нечто среднее между мошенничеством и государственной изменой.

— Это передовая нейролингвистическая бихевиористская психотопология, — отрезает Пахт. — Я вас не назову фараоном, а вы меня не зовите манипулятором. Да. Восхитительная идея, — в частности, восхитительная своей невозможностью.

Мысль о том, что книга-призрак может завладеть ее рассудком, кажется Нейт не восхитительной, а ужасной.

— Невозможностью?

— Для всего, кроме самых широких утверждений: любите добро, ненавидьте зло. У всех изначально похожие кучи мусора, из которых нужно построить город, но люди подходят к этому делу очень по-разному. Я полагаю, что так можно было бы повлиять на одного человека, но не на массы. Да и влияние быстро рассеялось бы. Гипотеза о камне в дерьмовом пруду на самом деле правильная. Наши умы — не мраморные статуи, а походные костры, на которых в костяных горшках кипит пинта-другая жидкой грязи. В общем… как бы это ни было любопытно, вряд ли вы пришли сюда с этим вопросом.

Нейт согласно кивает головой. Да.

— У меня вагон знаков. Мне нужно понять, что они значат.

— Вы ошиблись дверью.

Инспектор ждет.

— Скучная вы, — фыркает Пахт. — Я-то думала, вы сейчас взбеситесь.

— Нет.

— Понятно. Попробую иначе. Я могу рассказать вам вероятное значение, но, если знаки не очевидные, это будут догадки. На такую интерпретацию и жизни не всегда хватает. Скорее целое поколение должно потратить свои жизни. Я полагаю, ваши знаки неким образом связаны?

— Это мне и нужно узнать.

— Я имела в виду — связаны через автора или контекст.

— Да. Они все из материалов одного дознания.

Пахт поднимает взгляд:

— Ага. И под «дознанием» в данном случае мы подразумеваем непосредственное нейровмешательство. С пылу с жару из мозжечка. Это моя давняя охотничья территория, как вам наверняка известно.

— Да.

— Ладно, выкатывайте жмурика.

Инспектор улыбается:

— Вы читаете дешевые романы.

Чейз Пахт приосанивается:

— Детективы! Разумеется, читаю. Это моя работа.

— И вам они нравятся.

— Мой личный эмоциональный отклик значения не имеет.

— Но ведь нравятся, — Нейт почему-то раздражена, то ли самим фактом пристрастия, то ли уклончивым ответом.

Пахт поднимает руки — туше!

— Не просто нравятся, я их обожаю. Обожаю за дешевый треш, роковых женщин и бесстыдно живой секс. Обожаю за насилие, моральную низость, абсолютное деление на добро и зло во Вселенной, которая якобы выстроена на полутонах серого. Обожаю за ясность знаковой системы и богатый набор архетипов и маркеров. Дешевые детективы были вектором для Эко, плащом для Чандлера, мягкой подушкой для Вирджинии Вулф, распашонкой для «Неуютной фермы» Стеллы Гиббонс, феей-крестной для Дорис Лессинг и Уильяма Гибсона. Масскульт — ключ к дверям не только Фрейда и Юнга, но даже Барта, который все украл у Итало Кальвино, но по этой дорожке давайте не пойдем, а то до ночи не вернемся обратно. Да, инспектор, надевайте наручники — я задрот! Говорите, и я стану вам оракулом.

И со все нарастающей уверенностью, прерываясь лишь на краткие иллюстрации, показанные на экране терминала Пахт, Мьеликки Нейт говорит.

* * *

— Отличненько, — говорит Пахт, выслушав всё. — Allons-y.

Она закрывает глаза и отрывает ручку от желтого блокнота, в котором делала заметки по ходу рассказа.

— Мне не нужно говорить, что тут все очень непросто, да?

— Не нужно.

— Хорошо.

Пахт встает и идет к книжному шкафу — инспектор уже готова рассматривать этот предмет мебели в качестве символа академического авторитета и, как следствие, инструмент психологического запугивания самых лихих студентов Пахт — и снимает с полки тонкий том без суперобложки. Шаги у нее тяжелые, но бесшумные.

— Давайте я не буду делать вид, что не понимаю, о чьем допросе мы говорим?

Инспектор вздыхает, затем кивает.

— И вы, несомненно, ищете ее книги. Нет, не радуйтесь, это не ее, точнее, не совсем. Это критический анализ. Лучшее, что мне удалось найти.

— Вы ее поклонница?

— Я книжник, — огрызается Пахт, — как и она сама… Но и поклонница тоже. Я ей не раз писала, просила разъяснений. Ответа не получила. Загадка при жизни, как, судя по всему, и после смерти. Но вот послушайте:

«Все города у Хантер — один город. Двери всех домов ведут на улицу, которая — все улицы. Мостовая выглядит, с одной стороны, как асфальт, с другой — как известняковые плиты; все дороги — русла, каналы или реки, поэтому она может перемещаться из Лондона в Бостон или Амстердам так же легко, как перепрыгивать с числа восемь на двенадцать. Осмелев, можно покинуть знакомые белые европейские поселения и оказаться в Каире или где-то в Киргизии, Сантьяго-де-лас-Вегасе или Аддис-Абебе. Путь в тысячу миль не начинается с первого шага, он и есть один шаг. Человечество существует в унитарном городском пространстве, чьи законы могут разниться, а инфраструктура — требовать больше или меньше времени, чтобы соединить в привычном пространстве одну его часть с другой, но в этих произведениях таких трудностей не возникает, и умозрительная истина становится реальностью. Читатель и, как следствие, de facto главный герой, переходит из комнаты в комнату, не преодолевая разделяющего их пространства, потому что его не существует. Жизнь предстает цепью кинематографических монтажных пропусков, и мы не ждем в гостиной, не скучаем, просто оказываемся в следующей сцене. Место и время в мире — как и в самом акте чтения — понятия условные, мнения о них могут отличаться. Будто Вильгельм Райх — узник проходит сквозь стены. В «Quaerendo» читательница, в современности названная убийцей мистером Труппом, добровольно оказывается вместе с рассказчицей в тюрьме, выстроенной Безумным Картографом в далеком будущем, и ждет суда, который провели сотни лет назад Пять Кардиналов, готовивших заговор против Римской империи. Возможно, любой день — это 14 июня 1986 года, когда мир ближе всего подошел к тотальной ядерной войне. Возможно, бомбы все-таки упали на землю, и выплеск энергии полностью стер само понятие времени, так что мы существуем в постоянном исключении из правил физики, которые с таким рвением выстраиваем.