Возвращаясь в фиакре на улицу Бак, Лаура смотрела по сторонам и удивлялась: ну что за лихорадка бушевала в Париже в столь поздний час? Особенно оживленно было в Пале-Ройяле. Щеголи и щеголихи сновали туда-сюда, собирались в воркующие группки, громко смеялись, входили и выходили из дверей кафе. Совсем недавно прибывшая в Париж экс-мисс Адамс еще не оправилась от шока, произведенного новой модой, которая в кантоне Арговия не интересовала решительно никого. А здесь, в Париже, ее повергли в изумление прозрачные туники, гораздо более напоминающие кокетливое нижнее белье, нежели одежду порядочной женщины. Эти наряды с разрезами до самой талии — а талией считалось место под грудью — открывали посторонним взорам увешанные драгоценностями ноги. Корсажа не было и в помине, щедро оголялись плечи и грудь. По сути дела, эти одеяния были не чем иным, как открытым призывом к насилию, ведь женщины показывались на людях почти нагишом, слегка драпируя свое тело в прозрачный газ, муслин и тюль. Волосы теперь стригли коротко и укладывали их на греческий или римский манер: образцом для подражания была античность. И если некоторых дам их природная грация и красота тела спасали от насмешек, то над мужчинами смеялись в полный голос. А они теперь носили одежды квадратного кроя, цвет которых напоминал, как говорили, парижскую грязь или же бутылочное стекло, и, казалось, просто плавали в них. Панталоны ниспадали на икры и, скручиваясь, достигали чулок в широкую бело-голубую полоску, которые собирались в сборки над башмаками. Их головы обрамляли длинные волосы, беспорядочно спадающие на лицо, которое практически невозможно было рассмотреть из-за чрезвычайно широких галстуков. То, что еще оставалось на виду, прикрывали гигантские двурогие шляпы. Эту моду можно было бы назвать «невероятной», вернее «невеоятной», поскольку звук «р» был изгнан из лексикона современных парижан…

Экипаж с трудом пробирался мимо особенно возбужденной группы. Лаура высунулась и спросила у кучера, что послужило причиной такого столпотворения.

— Да ведь какое событие-то! Говорят, сам Бонапарт нынче утром без шума и пыли явился в Париж из Египта. Давно пора ему навести порядок в этом бедламе Директории!

— А где он остановился?

— Да у жены, на улице Шантерен![86]

— Ах да, и правда…

Вернувшись в Париж, Лаура сразу стала интересоваться судьбой Питу и Жюли Тальма. О первом она так ничего и не узнала, пока Батц не рассказал ей о его высылке, а о второй ей поведал хозяин отеля Демар. После развода Жюли переехала на улицу Матиньон к своей подруге мадам де Кондорсе. Сердце ее было разбито, она никого не принимала, и Лаура не осмелилась наведаться к ней.

— Но если он поселился на улице Шантерен, так почему все эти люди здесь, а не перед его домом?

— Да ведь еще никто ничего толком не знает… Да и полиция улицу перекрыла…

На самом деле Бонапарт вернулся в Париж в шесть часов утра 16 октября 1799 года, или 24 вандемьера восьмого года, переживая одни из самых тяжелых дней в своей жизни. Уже зная о неверности Жозефины, он застал в доме только мать и братьев, а те не преминули подлить масла в огонь. Самой обвиняемой дома не оказалось: она выехала навстречу супругу. Но, к сожалению, Жозефина искала его на Бургундской дороге, тогда как он возвращался по Бурбонской. Вообразив, что она сбежала с любовником Ипполитом Шарлем, оскорбленный муж отдал приказание собрать вещи неверной жены и выставить их к портье.

Он, как и Лаура, в горестные моменты начинал входить в раж.

А гнев молодой женщины все рос по мере того, как фиакр продвигался по Парижу, пересекая Сену по Королевскому мосту и приближаясь к улице Бак. Ее раздражение достигло апогея, когда экипаж остановился у элегантного отеля Университета, на углу одноименной улицы. Перед дверью озабоченно вышагивал Жуан. Когда фиакр остановился, он бросился к дверце, чтобы помочь Лауре выйти, но она оттолкнула его протянутую руку. Никогда еще ее черные глаза не пылали таким гневом!

— Уплатите кучеру и следуйте за мной, — приказала она. — Нам есть о чем поговорить…

И скрылась за дверью отеля. Все это произошло так быстро, что Жуан и слова вымолвить не успел. В коридоре своего этажа Лаура увидела Бину, которая бегала взад-вперед, качая на руках Элизабет.

— Ох, мадам! Ну, наконец-то! — с облегчением вскрикнула она. — Никак не уложу. Не лежится ей в кроватке…

— Прости, Бина, меня очень задержали, — пояснила Лаура, беря девочку на руки. Та протянула ручонки и тут же прижалась к ней личиком, мокрым от слез.

— Мама! Мама! — только и повторяла она.

Малютка знала еще совсем мало слов, но это всеобъемлющее слово отражало все ее разнообразные эмоции — от большого горя до огромной радости.

— Она поела? — спросила Лаура, укачивая девочку, положившую головку на ее плечо.

— Выпила немножко молока. Да и то с большим трудом удалось заставить. Когда вас нет, она сама не своя.

— Но теперь я здесь, и нет больше никаких причин для расставания. Завтра же мы уедем в Сен-Мало. А пока пойду уложу ее…

Успокоившись, утомленный ребенок быстро заснул, и Лаура уложила ее в кроватку, тщательно накрыв одеялом и поцеловав милое личико. Девчушка даже не проснулась, лишь на лице ее, еще мокром от слез, расцвела доверчивая улыбка. Лаура еще немного посидела у кроватки, с бесконечной нежностью глядя на дитя. Разве не стоила любовь этого ангелочка любви всех мужчин? Лаура вздохнула с облегчением и почувствовала, как на нее навалилась огромная усталость. Но надо было закончить еще одно дело…

Жуан ожидал ее в малом салоне их гостиничного номера. Войдя, она заметила на его лице такое болезненно-тревожное ожидание, что остатки ее гнева тотчас же испарились. Ну что, в самом деле, она собиралась с ним сделать? Прогнать? Навеки отдалить от себя этого человека, который, она знала, так любил ее и столько раз доказывал ей свою любовь? Не говоря уже о важной тайне, которую он и Бина разделяли с ней. Да и за что его наказывать? За то, что хотел навеки устранить из ее жизни мужчину, который заставлял ее страдать гораздо чаще, чем дарил мгновения счастья? Она вспомнила, как терзалась, как была зла, подсмотрев в окно сцену нежности Батца с Мишель Тилорье. Будь у нее тогда в руках револьвер, разве она не выстрелила бы, чтобы уничтожить этих двоих, доставлявших ей такие муки? С той только разницей, как она сказала Батцу, что сама она бы, уж конечно, выстрелила в обоих.

— Вы хотели поговорить? — очень тихо спросил Жуан.

— Хотела… но уже не помню о чем.— Мне показалось, что вы вернулись очень разгневанной…

— Я? Правда? Наверное, так и было, раз вам показалось, но, повторяю, я уже забыла, из-за чего.

Она поняла, что он не поверил. И подумала, что он догадался, почему сегодня она вернулась так поздно. И, может быть, захотел, чтобы она высказалась, решив расставить все точки над «i»:

— Должен ли я понимать, что вам действительно нечего мне сказать? Это на вас не похоже…