— Благодарю вас, Ульрих.

— Господин генерал, — Шверен стянул с головы шлемофон и сжал его в руках, — я прекрасно понимаю: мы действуем противозаконно. Неужели не было другого выхода?

В глазах пилота застыла боль. Генералу стало не по себе: фактически, если сейчас переговоры с союзниками провалятся, другого выхода, кроме как сдаться в плен, у них нет. Но даже это не самое страшное. В Германии остались их семьи, которые скорее всего завтра окажутся в концлагерях. Без имен. Без гражданства. Только вы-жженые цифры на руках. В лучшем случае.

— Нет, мой дорогой Ульрих. В наших действиях нет ничего противозаконного. Гитлер умер. Теперь в силу вступают новые законы. Точнее, законы новой Германии. Вся последующая война — полная бессмыслица. Потому мы и летим к союзникам.

— Но по радио сообщили, что Гитлер жив.

— Не верь тому, что говорят нахлебники Геббельса. Я убежден, что Гитлера уже нет в живых. А даже если и жив, это ничего не меняет. В Берлине истинные, а не мнимые патриоты тоже начали военные действия против фюрера и его ближайшего окружения. Так что в скором времени ты будешь летать в небе совсем иной Германии.

— СС не простит вам арестов своих людей в Париже.

— Скоро никто и не вспомнит, что была такая организация.

— Командир, — из кабины высунулась голова штурмана, — второй пилот передал: мы приближаемся к линии фронта. Американцы ответили, что согласны принять нас.

— Простите, господин генерал, — полковник поднялся, — мне нужно идти.

— Да, да, Ульрих.

Вессель посмотрел в иллюминатор. Кроме пелены дождя, ничего не было видно.

От имени Штюльпнагеля генерал вез американцам конкретные предложения.

Как только поступило сообщение, что покушение на Гитлера состоялось, по приказу коменданта Парижа тут же произошел свой, местный, парижский переворот. За два часа солдаты вермахта без единого выстрела арестовали весь состав СС и СД, дислоцировавшийся в Париже. С 20 июля власть в столице Франции принадлежала уже Штюльпнагелю.

Вскоре из Берлина пришла новая весть: фюрер не погиб, а только ранен. Генерал не поверил и перезвонил в штаб резервной армии. Трубку поднял сам Штауффенберг. Полковник заверил генерала в смерти Гитлера и предупредительно заметил, что командующий должен продолжать вести те действия, которые спланировали заговорщики.

Потом связь оборвалась. До самого утра Штюльпнагель не имел никакого представления о том, что происходит в Берлине. Уверенность в победе не покидала его. К утру обстановка так и не прояснилась.

Тогда генерал, на свой страх и риск, решил войти в контакт с командующим составом армии противника самостоятельно, без согласования с организаторами заговора. Условие переговоров со стороны немцев было одно: германская сторона прекращает боевые действия против союзников и отдает им территории до самых границ Франции, на которых американские войска и должны остановиться. Одновременно все части вермахта обязаны передислоцироваться на Восточный фронт.

Запечатывая конверт, Штюльпнагель уверял себя, что в нем лежит самый лучший вариант решения проблемы. «Неужели американцы или англичане, — спрашивал он себя, — захотят увидеть своим прямым соседом Советы? Вздор. Они так же, как и немцы, ненавидят коммунистов. И ни один американец, равно как и немец, не сомневается в необходимости уничтожения коммунизма. Полного его искоренения». Любую коммунистическую мысль, по мнению генерала, следовало выжечь, вытравить с лица Земли каленым железом. Помнится, кто-то однажды ему сказал: коммунист хуже, чем еврей. Тогда он не согласился с такой формулировкой. Теперь же, когда предстояла встреча с евреем — а в том, что Эйзенхауэр еврей, он не сомневался, — пришлось пересмотреть свои взгляды. Что, впрочем, оказалось совершенно безболезненным процессом.

— Сэр, — в палатку, мокрый от дождя и явно возбужденный, ворвался полковник Тейлор, — экстренное сообщение! Наша служба перехвата доложила, что в сторону штаба американских войск летит немецкий самолет-одиночка. Просит посадку.

Монтгомери вскочил с деревянного лежака:

— Кто пассажиры самолета, сообщается?

— Никак нет, но они просят не открывать огонь. Судя по всему, мирные переговоры.

— Так бы их… — Монтгомери выругался. Тейлор с удивлением посмотрел на командующего: таким он его видел впервые. — Наша авиация летать не может, а немцы, значит, спокойно пересекают линию фронта. План полета известен?

— Да, их пилот сам сообщил. Вот, — Тейлор развернул карту, — через двадцать минут они будут пролетать над нашей второй ударной батареей.

Монтгомери снова присел на лежак, закрыл глаза. Тейлор терпеливо ждал распоряжений.

А генерал вспоминал разрушенный немецким авианалетом Лондон. Как он хоронил куски тела своей племяницы, двенадцатилетней рыженькой Мими. Всё, что смогли найти после бомбежки… Как потом посещал в психиатрической лечебнице ее мать, свою сестру, которая до сих пор не может написать ни слова: руки постоянно дрожат, как листья под осенним ветром. Вспомнил, как провожал сына Джорджа на санитарном судне «Сестра Милрой». Тот корабль, несмотря на красные кресты, нарисованные на палубе и бортах, был расстрелян и потоплен фашисткой подводной лодкой. Спасся один лишь кок. Он и рассказал, как немецкие подводники поливали из автоматов свинцовым дождем тонущих людей. Так был убит его сын…

— Что говорят янки?

— Дают зеленый свет.

— Отлично. — Монтгомери, оперевшись о стол, тяжело поднялся, надел фуражку, взял в левую руку стек. — Приказываю второй батарее сбить самолет противника. Если появятся парашютисты, расстрелять в воздухе.

— Но, сэр, — Тейлор с восхищением глядел на командующего, — американцы могут возмутиться.

— Пусть возмущаются. О начале переговоров нам ничего не известно. Если кто-то хочет играть за нашими спинами, то мы им такой возможности не дадим. Выполняйте приказ.

* * *

Гиммлер ехал на виллу Вальтера Шелленберга. Еще час назад он сомневался в необходимости встречи со стариком Канарисом, но получасовая беседа с Герингом отмела все сомнения.

…Рейхсмаршал авиации и преемник фюрера в одном лице встретил его в своем берлинском дворце на Лейцпцигерплац. Прислуга не предупредила Гиммлера о том, что в данный момент Геринг приходит в себя после бурно проведенной ночи, поэтому он был несколько удивлен внешним видом хозяина виллы.

Приехав домой, рейхсмаршал первым делом принял ванну, а после нее — небольшую дозу морфина, к которому пристрастился в Первую мировую войну во время лечения в военном госпитале, куда угодил по ранению. Затем прилег вздремнуть на полчаса.

Приезд Гиммлера не стал для него неожиданностью: Борман сразу, как только представился удобный случай, сообщил ему о возможном визите рейхсфюрера.

Гиммлера провели в главный зал резиденции. Рейхсминистр снова, в который раз, испытал чувство шока при виде одиозной планировки жилища первого аса рейха. В центре огромного зала, напоминающего размерами футбольное поле и застеленного старинным гобеленом, как хвастал Геринг, XVIII столетия, стоял длинный массивный письменный стол на коротких толстых резных ножках. На творении французских мастеров XVII века размещалась армейская полевая карта, вокруг которой при необходимости можно было расположить с полсотни штабистов.