– Меня зовут Линда, – сказала высокая женщина, у которой был обиженный вид. – Я хищница, и я люблю… наверное, несправедливость.

– Меня зовут Вероника, – сказала другая. – Я хищница. Я охочусь на… Ну, то есть, мое любимое блюдо – стыд.

– Меня зовут Тони, – сказал мужчина, стоявший рядом с ней, наклонившись близко к зеркалу, чтобы никто не подслушал. – Я хищник, и меня распирает от самомнения… и привычки всех судить… и, конечно, от гордыни.

– Меня зовут Энн, – сказала еще одна женщина, похоже не испытывавшая неловкости. – Я хищница, и мне не устоять перед ревностью. Я постоянно ею питаюсь.

– Мне, наверное, нравится жалеть себя, – прошептала женщина на другом конце комнаты. – Да. О’кей. Меня зовут Джун. Я хищница, и каждый день я съедаю тонну жалости к себе.

Она обвела печальным взглядом окружавших ее видящих, как будто надеясь, что кто-нибудь хоть немного пожалеет ее.

Однако женщина, стоявшая рядом с ней, была поглощена собственным разговором. Глаза ее были закрыты, а руки молитвенно сложены. Вид у нее был такой, как будто она исповедовалась в грехах невидимому священнику.

– Я Моника, – сказала она тоном почтения. – Я хищник, и чаще всего я охочусь за одобрением. Особенно сегодня.

– Меня зовут Таня, – сказала другая. – В моем меню уже много лет ненависть к себе. – Поколебавшись, она добавила: – Прости меня, я не знала.

«Прости меня, я не знала». Сарита сидела на стуле с прямой спинкой и как завороженная смотрела на учеников, выполнявших упражнение. Лала стояла за ней и беспокойно постукивала пальцами по спинке стула. Они были уже в двадцать первом веке, и дон Мигель снова учил людей. Он расхаживал по комнате, слушал исповеди и помогал ощутить присутствие истины тем, у кого не хватало мужества.

– Это злоупотребление ритуалом, – сердито буркнула рыжеволосая. – Исповедь всегда была таинством, призванным очищать тело от грехов.

– И я это ох как хорошо знаю, – согласилась с ней Сарита. – Все это вроде логично и правильно, пока не поймешь, что тело-то никогда не грешило.

– Как можешь ты говорить, что…

– Просто тело непорочно. А вот вестник порочен. Вот хоть ты, например, моя дорогая.

Лала вцепилась в спинку стула так, что у нее побелели пальцы. Казалось, ей нечего было ответить, но Сарита была уверена, что она скоро что-нибудь придумает.

– Не порти себе кровь, – добавила Сарита. – Ты можешь быть искуплена. – Она посмотрела на то, что происходит в комнате, и ее осенило. – Похоже, твое искупление совершается прямо сейчас.

Обе вглядывались в учеников, слушали исповеди. Сарита восхищалась простотой ритуала, корни которого уходили в самое начало истории человечества. Исповедуйся. Признай, что ты согрешил, то есть так или иначе навредил самому себе. Покайся, то есть возьми на себя обязательство больше так не поступать. Исполни епитимью, а именно: прости себя. Измени свое дальнейшее поведение. Для таинств не нужен священник: правосудие над собой вершит сам согрешивший, в чем бы ни заключался его проступок. Исповедь, покаяние, прощение. Вот и все.

Мигель заметно изменил это видение. Для большинства он оставался учителем, шаманом, но изменилось его послание и способ обучения. Он продолжал возить большие группы в Теотиуакан, продолжал проводить церемонии «Круг Огня», но теперь у него был еще и ежемесячный трехдневный семинар в Сан-Диего, где собирались его ученики. Целый уик-энд они жили, ночевали и учились вместе. Они слушали, рассказывали о своем опыте, делали упражнения вроде этого. Они смеялись и плакали. Они гневались и вопили от радости. Они, как когда-то ученики Сариты, погружались в видение. Сидя кругами лицом друг к другу, с прямой спиной, положив руки на бедра и закрыв глаза, они позволяли уму блуждать. Так они могли воспринимать себя целиком: и как историю, и как ее рассказчика. Они были шумом у себя в голове и одновременно средством заставить этот шум умолкнуть.

Вспоминая, Сарита улыбалась. Он взял ее принципы обучения и дополнил их. Чтобы бросить вызов умам своих учеников, он применял уроки величайших историй, что когда-либо были рассказаны. Он предлагал им взять на себя ответственность за свою личную историю. У всех человеческих повествований, какими бы пугающими или вдохновляющими они ни были, один и тот же автор. Ум придумывает сюжет и мораль, и человек следует им. Эти ученики сейчас учатся избавляться от собственной тирании над телом.

– Глупость какая, – проворчала рыжеволосая, прерывая мысли старушки. – Какая может быть от этого польза?

– Для тебя польза очень большая. А человеку, чье отражение они видят в зеркале, это дает покой и спасение.

– Спасение? От чего?

– Еще раз, La Diosa: от тебя.

И вдруг глаза Лалы наполнились слезами. Она отвернулась, но ее смятение отражалось со всех сторон. Все лица выражали желание искупления и примирения. От всех стен эхом отражались возгласы признания и освобождения. Как она может отвернуться от этого? «Прости меня, я не знала». Эти слова тронули ее, как будто она сама произносила их, обращаясь к себе.

– Меня зовут Эми, – сказала женщина, стоявшая недалеко от нее. – Я хищница. Я питаюсь тем, что не принимаю себя. – Она тоже была переполнена чувствами, но продолжала говорить: – Я хочу научиться лучше любить, хочу, чтобы это тело чувствовало, что я люблю его.

Две спутницы наблюдали, а Мигель подошел к женщине, прикрыл ей глаза ладонями и горячо выдохнул ей в уста. Поцелуй нагуаля. Сарита улыбнулась. Женщина издала тихий звук, всхлипнула и позволила своему телу мягко упасть на пол. Вот она лежит без мыслей, отдавшись истине, и скоро понимание забрезжит в ней.

Сарита посмотрела на Мигеля. Он был очень воодушевлен. Его работа обрела второе дыхание. Его слова несли послание, заслуживавшее, чтобы его услышали. Его существование несло необходимое нарушение равновесия. Она вздохнула, думая о том, чем же закончится это приключение. Воспоминание, в котором они находились сейчас, было одним из последних. Он совершит еще одно путешествие по местам силы в Теотиуакан, и потом его отважное сердце откажет. Что ей делать сейчас? Что она может сделать, чтобы помочь ему противостоять смерти? Она собрала столько воспоминаний, столько разных его частей – как ей и было велено. Что же теперь?

Она повернулась к Лале, стоявшей перед зеркалами со странным выражением лица, как будто она увидела отражение, которого не было. Вид у нее был испуганный, на красивом лице – такое лицо было когда-то у Сариты – блестели слезы. Да, может быть, давным-давно, в дни пылкой юности, она выглядела как Лала. Ей стало легче, когда она подумала, что сейчас никакого сходства не осталось. Она и эта женщина – не одно и то же. Отчаянный голос в разуме, вечно норовящий поселиться в чужих умах, – это не она. Она не тиран и не гарпия. Она не может контролировать сына, как будто он все еще дитя малое. Он сам принимает решения и берет на себя ответственность за их последствия. Может быть, он и во сне помнит ее как воплощение тепла и доброты и чтит как учителя, но даже самым убедительным из ее слов сейчас не достучаться до него. Ей нужно отказаться от своих иллюзий и покончить с этим.