Сергей понял, к какому выводу придут гости студии, и выключил телевизор. К «ящику» он пристрастился после переезда на новую квартиру, которую снял на окраине Томска. Хотя она и сдавалась как меблированная, но все ее убранство было сосредоточено в основном на кухне, а в единственной комнате кроме старого потрепанного дивана, стола с облезшей полировкой и телевизора на рассохшейся тумбе ничего больше не было. Даже одежду ему негде было развешать, поэтому нераспакованные сумки валялись в углу за спинкой дивана. Засаленный свитер, который он надевал на голое тело, уже изрядно пропах потом, но Коршунов не обращал на это внимания, ибо редко бывал трезвым. На удивление, он стал больше писать, и стиль приобрел еще большую раскованность. Тому способствовало его затворничество. С утра до вечера он сидел в своем кабинете за компьютером, подогревая себя коньяком, а информацию собирал из пресс-релизов и Интернета.

Поздно вечером приходил в свою конуру, включал телик и догонялся коньяком или водкой, чтобы забыться.

Но сегодня напиваться почему-то не хотелось. Наверное, встреча с сыном произвела на него впечатление. Бывшая жена привела мальчика в редакцию, чтобы тот посмотрел, как низко пал его отец. Кирюха выскочил из кабинета как ошпаренный и отказался вернуться.

«Надо останавливаться. Но где найти точку опоры?» – задал себе вопрос Сергей.

И тут под грудой сумок с вещами он увидел сплюснутый саквояж, с которым летал в Канаду. Он отодвинул стакан с водкой и встал из‑за стола.

Прадедовы тетради совсем измялись. И ему стало стыдно. Сергей выложил их на стол, расправил, нашел ту, на которой остановился, а остальные сложил стопкой и прижал их тяжелым энциклопедическим словарем.

Во Владивостоке мы жили в вагоне на станции, на дальнем пути. Здесь-то в один из первых дней с интервалом в несколько часов побывали два совершенно разных и одновременно чем-то похожих человека. Гайда был днем, а Колчак пришел вечером. Я уже привык к известности Петра Васильевича и его многочисленным знакомствам вплоть до Тихого океана. Иностранные дипломаты, местные земцы, министры из Владивостокской части Сибирского правительства, казачьи атаманы, представители начальника КВЖД[143]генерала Хорвата из Харбина, профессиональные шпионы, корреспонденты различных газет и просто знакомые наполняли вагон-салон сибирского премьера, занимая разговорами и переговорами почти все время.

Но эти господа явно выделялись из толпы.

Новоиспеченный чехословацкий генерал, бывший фармацевт, а с недавнего прошлого – освободитель Сибири даже не пытался скрыть своих честолюбивых амбиций. Без лишних церемоний он чуть ли не с порога заявил о своем желании стать командующим Сибирской армией. Муромский даже растерялся от такого напора и ответил не сразу.

– Это весьма ответственное решение, и я не вправе принимать его единолично, без обсуждения с другими членами правительства.

Прямоугольное грубое лицо Гайды покраснело, дыхание участилось, а зрачки, наоборот, побелели. Казалось, еще секунда, и он взорвется.

На омских совещаниях Муромский с лихвой научился гасить проявления гнева и замирять вспыльчивых, поэтому сразу уловил перемену в настроении гостя и доброжелательно произнес:

– Но я могу телеграфировать в Омск о вашем стремлении. Уверен, что, учитывая ваши заслуги перед Сибирью, вопрос о назначении будет решен положительно.

Гайда вскочил, крепко ухватил бледную ладонь премьера своей огромной лапой и затряс ее.

– Извините, пожалуйста, извините, что я плохо подумал о вас. Я уже решил, что вы такой же трус, как и здешние министры. Боитесь сами принимать решения и прячетесь за коллективную безответственность.

Премьера очень интересовала оценка союзниками других претендующих на власть группировок, и он с легкостью вытянул из Гайды необходимые сведения.

Чех был резок в своих оценках, но точен. Досталось от него и самим союзникам.

– Японцы – своекорыстны, американцы – неискренни, настоящими друзьями русского народа могут быть только англичане и французы.

– А ваши соотечественники?

– Они несамостоятельны. Если уж договариваться, то с теми, кто хоть что-то решает!

Гайда ушел в приподнятом настроении, а Муромский еще долго советовался со мной: отправлять в Омск телеграмму относительно нового главкома или нет.

Колчак, несмотря на свой испитой вид, по сравнению с молодым выскочкой выглядел аристократом. Внешне суровый и колючий, в душе он, должно быть, был очень добрым и симпатичным человеком. По крайней мере, такое впечатление производил он на людей при первом знакомстве.

Контр-адмирал только что вернулся из Японии, где, по его словам, поправлял расшатанные нервы. Но курортное лечение не очень-то помогло. Впалые щеки свидетельствовали о недоедании, а поношенный штатский костюм и мягкая широкополая шляпа придавали ему вообще пролетарский вид. Похоже, бывший контр-адмирал испытывал острую материальную нужду.

В его облике мало что напоминало черноморского героя, не спасовавшего перед восставшими матросами. Я силился себе представить, как этот худой, высохший человек отказывается сдать свой кортик одурманенным революционной пропагандой матросам и, сохраняя железную выдержку, хладнокровно бросает именное оружие в волны Черного моря. Но уж больно не вязался облик сегодняшнего гостя с тем легендарным Помпеем, не дрогнувшим перед пиратами[144]. Однако эта двоякость тут же исчезла, стоило ему заговорить.

– Из всех соперничающих сейчас правительств, – сказал Колчак, – я бы поддержал только Сибирское, потому что вам удалось провести мобилизацию. Такое мероприятие нельзя осуществить без поддержки населения.

Муромский благодарно улыбнулся, провоцируя гостя на дальнейшие откровения. Колчак отпустил еще пару нелестных замечаний в адрес опереточного правительства Дербера и пародийного правительства Хорвата и сказал, что больше залезать ни во владивостокскую, ни в харбинскую яму не собирается.

– А что же вы намереваетесь делать? – осторожно спросил его премьер.

Контр-адмирал уклончиво ответил:

– Еще не знаю. Может быть, поеду на юг к генералу Деникину.

Он порекомендовал нескольких своих сослуживцев для определения на службу в Омск, а на прощание пожелал Муромскому дальнейших успехов в насаждении государственности.

Вот он, столь вожделенный мною Тихий океан! Только я здесь один, без семьи и пока не собираюсь уплывать в Америку, а сопровождаю сибирского премьера на прием к британскому послу на крейсер. Наш катер скользит по серой, слегка волнующейся глади залива Золотой Рог, где качаются на рейде военные корабли, в основном – иностранные. Среди них возвышается грозный броненосец, в прошлом русский, а теперь японский, трофей войны 1905 года.