Богомил не пошелохнулся, так, словно, и не догадывался о присутствии под боком у себя людей.

— Меня ведь, как и всякого на Руси, — захлебываясь возмущением, зашипела Ольга, — наставляли особое почтение волхвам выявлять. Но и я ведь тоже не пыль придорожная, а княгиня всей земли русской. Я ведь могу…

— А мы вот сейчас… — с уверенностью бойца, никогда не знавшего неудач, выступил из-за ее спины гигант Рулав, протягивая вперед железную десницу…

Но тут волхв будто пробуждаясь ото сна повернулся, поднялся на ноги. И не понятно что же дальше-то произошло, а только Ольга вдруг ощутила пробежавший по животу то ли холод, то ли жар и поняла, что она сейчас обмочится.

— Вон, — сказал Богомил.

Произнес он это слово не громко, не страстно, да только тот же миг нецеремонную компанию точно ветром вынесло из избушки. Ни слова не говоря и не глядя друг на друга, они ходким шагом устремились в лес. Не с первого раза попадая в стремя непослушными ногами, вскарабкались на своих лошадей.

— Вертаем! — просипела не своим голосом княгиня, и дружинники, переглядываясь, последовали за ней.

А Богомил после бегства из его обители киевской княгини все не мог отделаться от захватившей его мысли.

— Сердце светлое от желаний избавив, от стремлений цветистых,

Смертный бессмертным становится и ко тресветлому Роду

Приходит, с места не сдвинувшись;

Я есть Он, Он есть я,

Кто Рода находит — тот вселеной творец… —

вновь и вновь шептал волхв, прижимаясь к толстой загрубелой коре дубовых стволов или сидя на затейно выгнувшейся коряге, видом напоминавшей Переплута, глядя на вечереющее небо, заменившее воды замершего озера.

Ведь он был уверен, что земные дела в полной мере ему удалось завершить, отдав всем желаниям и стремлениям положенное, наконец-то выйдя на древний путь, ведущий к освобождению, к миру новому, нетленному, чтобы там наконец постичь суть дыхания, суть зрения, суть слуха, суть разума и никогда не возвращаться к смерти… Но нет, некая земная мысль вновь овладевала его душой.

Всю ночь, вытянувшись навзничь на лавке, въедливо-скрипучим голосом передразнивавшей его мысли, Богомил неотрывно минута за минутой пересматривал и перевзвешивал слова княгини, видимо, находя в них нечто, о чем она и сама не могла подозревать. Не раз и не два обращался он за поддержкой к тому, кто нерожден, велик и постоянен, моля даровать ему истинный путь.

А перед рассветом, охладив студеной водой так и не знавшие сна очи, он натянул на себя чистую рубаху, накрутил на ноги онучи, обул ивовые пленицы, накинул на плечи свою странную шубу из веретья, подбитого соломой, и пошел в Киев.

Слава о том, что величайший волхв Руси держит путь в город Кия оказывалась куда быстроходней самого достославного облакопрогонителя Богомила. Стоило ему выйти из лесу и ступить на торную дорогу, как (чем дальше — тем чаще) ему навстречу стали устремляться люди, все с челобитными, обычными для чтущих невежество: кто-то просил вылечить ему глаза, для чего достославному, якобы, нужно было наложить на них руку, молодая хромоногая бабенка умоляла дать ей нитку из его одежи, дабы извести из своей коровы червей, а один красавец-мужик, вышедший ему навстречу с оседланной савраской, ведомой им под уздцы, вовсе огорошил волхва, справившись, не согласится ли тот оживотворить покойника, поскольку помер тот не ко времени — сев на носу, а для того, чтобы не злоупотребить бесценным временем Божьего избранника, предлагал доставить его к месту, как он выразился, на коне. Можно ли было объяснить тем людям, что даже если бы возможным было осуществить те вожделения, это не принесло бы им счастья, поскольку жизнь все равно осталась бы для них такой, каковой надлежит быть жизни наделенных имуществом? И нет никакой надежды достичь хоть сколь-нибудь продолжительного счастья с помощью имущества. Но стоило ли им об этом напоминать?

Богомил был весьма рад предложению хозяина ладной телеги, обогнавшей его на дороге, подвезти его до самого Киев-града. В телеге возчика находилось шестеро грязных овец, которых тот (как выяснилось позже) собирался обменять на одном из киевских рынков на какие-то вещи, по домашности полезные. Туда-то к овцам и вознамерился было забраться Богомил, но мужичишко затряс жидкой и долгой своей бороденкой, заохал, запричитал, что ему такой позор допустить — святого человека к овцам водворить — все равно, что жизнь свою проклясть, и просил Богомила садиться с ним на облучок, место есть, а ежели тому тесно станет, то он сам к овцам пойдет, счастливому гостю вожжи отдаст.

Теперь Богомил ехал на облучке телеги, широким плечом придавливая правую руку козлобородого мужичка, отчего лошадь то и дело забирала влево. Люди выходившие на дорогу поклониться проезжающему Богомилу появлялись подчас в самых неожиданных и глухих местах. Это, несомненно, возвышало возничего в его собстенных глазах, он несколько осмелел и даже стал позволять себе покрикивать на самых назойливых:

— Иди! Иди! Что под колесо-то лезешь. Вот я ужотка! Где тебя учили к святому волхву-то приставать, точно муха осенняя? Ну! Ну!

Мужики, бабы, их дети и старики протягивали Богомилу всяческие гостинцы: ломти калача, худенькие свертки беленого полотна, сушеную рыбу, мотки толстых серых ниток, свитых из козьей шерсти. Волхв неизменно все это отклонял, впрочем, не слишком успешно, поскольку мужичок вдруг стал обнаруживать пронырство, достойное самых ушлых торгашей:

— Да зачем же так, святейший человек, ото всего-то отбиваться? — увещевал он несколько рассеянного Богомила. — Ведь люди от души дают. Так можно и взять.

И если волхв не успевал очувствоваться, на какое-то время разорвав путы своих дум, мужичек брал все, то ни давали и заботливо укладывал в высокий плетеный кош, составлявший вместе с овцами поклажу телеги.

Уже по тому, что люди у дороги встречались все чаще, можно было сделать вывод, что цель близка. А в самом Киеве прибытие Богомила вызвало воистину переполох, какого город сей, может, не знал с того дня, как лет тридцать тому ночью по небу на западе летело Перуново огненное копье. Все вдруг от мальчишки-подмастерья до степенного волхва забегали, загомонили, обмениваясь одной и той же новостью, очень быстро новостью быть переставшей. Но задолго до того, как та сумятица снизошла на город, Ольга уже была оповещена о приближении Богомила. Она, конечно, встревожилась, наблюдая неслыханное возбуждение, чрезвычайную восторженность, которые высекал из киевлян один только слух о прибытии знаменитейшего волхва, ведь княгиня никак не подозревала о намерениях этого пришествия. На всякий случай, если волхв в обиде на ее непочтение к русским устоям явился в Киев народ мутить и на бунт подымать, княгиня велела своей дружине распределиться по городу и быть настороже, быть готовыми во всеоружии встретить любые возмущения.

Когда Богомил подходил к Подолу, его уже успела облепить громадная ватага шумливого люда. У ворот крепости она удвоилась и едва ли не на руках внесла его в город. Однако у княжеской дружины хватило благоразумия и выдержки, чтобы не выкинуть какой-нибудь опрометчивости. Шумно обмениваясь самыми невероятными догадками относительно цели появления в их краю достославного облакопрогонителя (ведь он за все время не проронил о том ни полслова), толпа сопроводила его до широких ворот, украшенных большим резным солнцем и маленькими солнечными крестами вокруг него, до ворот единственных на весь Киев, поместившихся меж череды полуторасаженных бревен с заостренными верхушками, составлявшей гродьбу княжеского терема. Здесь народ рассыпался по околотку, однако не торопясь расходиться. А Богомил, перед которым вдруг растворили не просто калитку, но сами ворота (в чем, разумеется, не было насущной надобности), ступил на теремный двор.