Лично у него все слова, похоже, уже кончились, И ему не оставалось ничего, кроме как молча смотреть на пол. Когда она начала говорить, он сначала даже не поднял на нее глаза.

— Мне кажется, — начала она тихим голосом, — что если мужчины скоты, то женщины никто иной, как гусыни. Мне стыдно признавать, насколько мы доверчивы и легковерны, даже самые умные из нас. С какой легкостью и нередко с удовольствием мы сами себя обманываем!

Палмер поднял голову — она пристально смотрела на него. Ее огромные глубоко запавшие глаза глядели на него с такой же тоской и безнадежным одиночеством, с каким только что прозвучали гудки того затерявшегося парохода. А Вирджиния продолжила:

— Трудно даже себе представить, на сколь шаткой, иногда совершенно необъяснимой основе возводятся подобные дворцы наших безудержных фантазий. Взять хотя бы меня. Ты даже не представляешь, сколько всего мне пришлось пережить, глядя, как ты наконец-то расстаешься с Эдис. Глядя, как ты мучительно выползаешь из своей раковины, я не менее мучительно пытаюсь убедить себя, что, как бы плохо не было два года тому назад, сейчас это становится чем-то новым, чем-то совершенно иным и… поистине бесценным. Это не было несколькими быстрыми оргазмами под одеялом. Тогда мне это казалось совсем не случайным, а настоящим, самым настоящим!

Палмер молча кивнул. Почему-то проникновенные слова Вирджинии до него совсем не доходили. То ли из-за крайней усталости, то ли из-за обилия выпитого виски, непонятно. У него было такое ощущение, будто он все еще в ее комнате, но как бы где-то в стороне, наблюдая, прислушиваясь к их беседе, но откуда-то издалека, не вникая в детали. К тому же его неотвратимо окутывала сладостная дремота…

— А может, и не стоит говорить о сексе как просто о сексе, — наконец-то произнес он или, скорее, его двойник, сидевший на краешке кресла. — В нем ведь наверняка есть нечто куда большее.

— Равно как и куда более примитивное.

Двойник Палмера беспомощно замахал руками.

— Именно поэтому так трудно знать и понимать самого себя. Так трудно судить другого человека. Так трудно, если вообще возможно, понимать взаимоотношения между людьми. Неужели это не ясно?

Двойник Вирджинии положил ногу за ногу.

— Да, для тебя это трудно, я вижу. Но далеко не так трудно для меня. Интересно, а насколько трудно это было бы для человека с нормальными эмоциями и инстинктами, для человека, который еще не совсем превратился в холодную безразличную рыбу. И мне, поверь…

Оглушительный шум в ушах полностью заглушил ее слова. Комната странным образом накренилась, стены, отделившиеся от пола и потолка, стали длиннее и выше. Что это? Землетрясение? Которое вытряхнуло двойника Палмера из кресла лицом на пол. Ворсистый коврик уперся ему в подбородок, нижнюю губу и левую щеку. А прямо перед глазами надоедливо торчали ворсинки из разноцветной шерсти.

— Вудс!

Палмер, не его двойник, а теперь уже самый настоящий Вудс Палмер пробормотал что-то неразборчивое, почувствовав, как она пытается помочь ему подняться на ноги или снова сесть в кресло. Он стряхнул с себя ее руки, сам встал, тут же с жутким треском упал на одно колено и на какое-то время застыл в позе молящегося в церкви. Затем снова с трудом, но все-таки поднялся на ноги без посторонней помощи.

— Вудс, в чем…

Он только отмахнулся и сделал шаг в сторону.

— Нет, хватит искать в тебе опору. Ты всегда была моей самой надежной и безотказной подпоркой. Пора и честь знать!

Она стояла рядом с ним, и ее глаза казались просто бездонными. Палмер почувствовал неприятный холодок у себя между лопатками. Будто своими огромными глазами она вот-вот проглотит его. Затем Вирджиния, не отрывая от него своего пристального взгляда, увидела, что Палмер повернулся и медленно, неуверенными шагами направился к выходной двери. Он спиной почувствовал, как она протянула к нему руку, но… только и всего. Ничего иного, чтобы остановить его, так и не последовало.

Он вышел в теплую ночь. Сквозь заросли сада то тут, то там виделись фрагменты сонно текущей реки. Совсем как тогда, вдоль набережной Сены, когда они сошли с прогулочного пароходика. Он подошел к воротам, которые вели к Пятьдесят восьмой улице, обернулся и увидел Вирджинию, стоявшую со скрещенными под грудью руками на пороге своего домика в неярком свете уличного фонаря.

— Спокойной ночи, — мягко сказал он.

Некоторое время она продолжала стоять молча. Затем подняла руку и коротко произнесла:

— Прощай!

Палмер медленно брел по улице; боль в колене сначала была просто невыносимой, но затем слегка улеглась. Он изо всех сил старался вспомнить, нет, скорее даже понять, какая такая неведомая сила вытряхнула его из кресла лицом вниз, а потом, когда он встал на ноги, заставила упасть на колени. Да еще с такой силой!

Так, вот Первая авеню в районе Шестидесятых улиц, одно из тех мест, о которых он много слышал, но никогда не бывал, хотя и жил вроде бы совсем неподалеку. Здесь располагался известный бар для «одиночек» — место, куда холостые молодые люди лет двадцати-тридцати приходили для знакомства друг с другом. Сюда также частенько заглядывали стюардессы, когда у них появлялись свободные от полетов вечера.

Потирая ноющее колено, Вудс заглянул внутрь: полутьма, почти никого, тоскливые, монотонные завывания какой-то рок-группы из усилителя музыкального автомата.

«Мама, мама, мама, дай мне тебя обнять, обнять, обнять!.. Мама, мама, мама, дай мне тебя поцеловать, поцеловать, поцеловать…»

Палмер покачал головой, отошел от заведения и неторопливо побрел к своей неуютной холостяцкой квартире. Ненадолго остановился у все еще открытого газетного киоска, убедился, что ни «Таймс», ни «Ньюс» уже не было, оставался только стандартный вечерний набор таблоидов — двусмысленные заголовки, откровенно непристойные фотографии, — и пошел дальше.

Он все еще не отошел полностью от того, что произошло там, в уютном домике Вирджинии, и старательно пытался все это проанализировать, чувствуя, что любая дополнительная нагрузка отнюдь не уменьшает боль в колене. Неужели он на самом деле уже такой старый, каким себя иногда ощущает?

Господи, какая же у них вышла отвратительная сцена! Он все время нес какую-то чепуху, не имеющую ни малейшего отношения к действительности. И ее, конечно же, нельзя обвинять в том, что она многое, если не все, поняла совсем не так. Хотя… Ну, допустим, ему удалось бы сказать ей все как надо и правильно, то закончилась бы их встреча лучше, как либо иначе? Вряд ли.

— Я встретил эту девушку, — сказал бы он, — и то, что я к ней чувствую, несравнимо ни с чем, даже с тем, что я испытывал к тебе.

— Я встретил эту девушку и знаю: если бы не ты, я, наверное, даже не обратил бы на нее никакого внимания. И между нами вообще никогда бы не возникло чувство любви.

— Я встретил эту девушку, потому что за те три года ты помогла мне выползти из моей раковины, и я, наконец-то, смог по-настоящему полюбить. Полюбить ее!