6. А разве могла она быть иной? Среди офицеров одни, видя в демагогических разговорах возможность продвинуться по службе, становились доносчиками на своих товарищей; другие, беспомощные и обескураженные отсутствием в войсках дисциплины, подавали в отставку. Полки арестовывали своих офицеров. Лучшие умы Учредительного собрания понимали опасность «этой воинской демократии, своеобразного политического чудовища, которое всегда кончает тем, что пожирает империю, его породившую» (Латур дю Пен; цит. по Л. Мадлену). В попытке восстановить единство армии и нации было решено просить полки прислать делегации на праздник Федерации по случаю годовщины взятия Бастилии, который ожидался в Париже, на Марсовом поле. Тогда была в моде идея федерации наподобие американской. Вся Франция собиралась прислать свои представительства. В Париже над возведением уличных трибун перед алтарем отечества совместно трудились куртизанки, капуцины и каменщики. «Могучая торговка катила тачку с дамой, склонной к обморокам». Лафайет, известный сентиментальной предрасположенностью к символическим жестам, тоже поработал пару часов. «Какой полководец! Вот за что его любят!» Мирабо же пробормотал: «Юлий Цезарь…» – а королева добавила: «Я прекрасно вижу, что господин Лафайет хочет нас спасти, но кто спасет нас от господина Лафайета?» Это был великолепный, прекрасно организованный праздник. Талейран отслужил мессу. Лафайет поклялся от имени федератов защищать конституцию. Потом сам король под приветственные крики принес клятву. Королева показала сына, чувствительные сердца растрогались. Начался проливной дождь. Но разве это имело хоть какое-то значение? Это ведь просто «слезы аристократии». И снова французы испытали горячую взаимную любовь. И вновь революции был положен конец.

7. Однако часть дворянства не согласились с переменами и покинули Францию. Прошло несколько волн эмиграции – «волна гордости, волна опасений и волна страха». Мирабо, пока был жив, утверждал, что каждый человек вправе проживать там, где желает, за исключением должностных лиц, которых следует смещать, если они покидают королевство. «Англия, – говорил он, – пережила не меньше трех революций. Она допускала эмиграцию и тем не менее осталась процветающей». Трибуны недовольно ворчали, и с февраля 1792 г. эмиграция становится правонарушением. В самой эмиграции не было ничего предосудительного. Но она становится таковой, когда эмигранты, собравшиеся в Турине или объединившиеся на Рейне вокруг графа д’Артуа, требуют от европейских суверенов поддержать контрреволюцию во Франции. По правде говоря, и раньше сторонники различных движений (бургиньоны, гугеноты, Лига) обращались за помощью к иностранным государствам, но такие сделки всегда опасны и вызывают всеобщее осуждение, и вполне естественно, что патриоты выражали негодование по поводу происков эмигрантов. Долгое время их действия оставались тщетными, так как европейские правительства не могли договориться между собой. Россия, новая европейская сила, угрожала Швеции, Польше и Турции, желая обеспечить себе выходы на Запад. Она хотела, чтобы Пруссия и Австрия вступили в войну с Францией, что развязало бы России руки. Австрия и Пруссия понимали эти уловки и воздерживались от любых обязательств. Призывы графа д’Артуа, сторонника интервенции, оставались гласом вопиющего в пустыне. Королева Мария-Антуанетта подстрекала императора, своего брата, произвести на границе небольшие демонстративные действия, но он не проявлял горячего братского стремления помочь и говорил (как и Мирабо), что следует хотя бы подождать, пока король не покинет Париж. Ну а герцог Орлеанский продолжал плести заговоры против своего кузена, короля Франции. Он оплачивал агитаторов и пасквили. Его сын, герцог Шартрский, при поддержке Шодерло де Лакло, автора романа «Опасные связи», сблизился с якобинцами, и «орлеанизм распространялся по Франции под весьма почтенным покровительством» (Ж. Мишле) Общества друзей конституции.

Контраст между французской модой 1790-х и 1770-х гг. Сатирическая гравюра конца XVIII в.

8. Людовик XVI, человек чрезвычайно честный, возможно, оставался бы лояльным по отношению к новой конституции, если бы у него не случился тогда неразрешимый душевный разлад. Из-за конфискации церковного имущества возникла необходимость создания бюджета культов. Но если священники и сельские кюре оплачиваются государством, то они становятся чиновниками. А потому не должны ли они избираться по приходам и епархиям? Именно так и решило Учредительное собрание под давлением янсенистов и философов. Существует мнение, что монархию погубили три латинских слова: Veto, Deficit, Unigenitus. Нельзя забывать, что янсенисты, эти протестанты внутри католицизма, еще не простили Бурбонам буллы «Unigenitus». Они оказали давление на сторонников революционных перемен в Церкви. «Служба в алтаре – это публичное действо», – настаивал Мирабо, и его поддерживали верующие, вспоминая религиозную традицию. Кем был папа во времена раннего христианства? Простым римским епископом. Ранние христиане избирали своих епископов. Так почему бы не вернуться к этому обычаю? Возможно, опасаясь возникновения сепаратистской Галликанской церкви, с этим согласился бы и сам папа, если бы Учредительное собрание не совершило тогда двух ошибок: оно перекроило епархии, чтобы их границы совпадали с границами новых департаментов, то есть провело «геометрическую и светскую операцию», что не входило в его компетенцию, и потребовало от священников клятвы на верность нации, то есть королю и конституции. Все епископы, кроме четырех, отказались принести клятву, и большинство сельских кюре последовали их примеру. С этого момента во Франции возникли два вида священнослужителей: конституционные, или присягнувшие, и не подчинившиеся закону, или непокорные. Папа Пий VI осудил «Гражданскую конституцию духовенства». И что же сделал король? Он был набожным и дорожил вечным спасением души куда больше, чем троном. Такое вмешательство Учредительного собрания в духовную сферу глубоко его возмутило и вызвало резкую перемену отношения ко всему происходящему. Он отказался от мысли, что может принять революцию и сотрудничать с ней.

9. В начале 1791 г. большинство французов желали вернуться к более спокойной политической жизни. В то время Якобинский клуб почти не пользовался популярностью. Он состоял из депутатов, священнослужителей, адвокатов, врачей и писателей. Его возглавляли братья Ламет, герцог де Брольи, виконт де Ноайль, Барнав, Робеспьер, иногда Дантон и орлеанистский агент Шодерло де Лакло. Умеренные жаловались на неистовость этого общества; патриоты говорили, «что Якобинский клуб попал в руки горстки депутатов-аристократов». Во многих регионах уже не голосовали. Всюду царила безработица и раздавались горькие жалобы. В апреле 1791 г. умирает Мирабо, «негодующий при мысли, что он способствовал только всеобщему развалу». Перед смертью он сказал Талейрану: «Я уношу с собой последние обломки монархии». На самом деле поддерживать столь желанный им компромисс становилось все труднее. Король считал себя великим грешником, потому что согласился на «Гражданскую конституцию духовенства», и с ужасом ожидал приближения Пасхи. Он мечтал уехать из Парижа, где не мог вести себя в соответствии со своей совестью. Почему бы не отправиться в Мец, не присоединиться к армии, сохранявшей верность Буйе? Быть может, не стоит обращаться за помощью к другим странам и достаточно армии, чтобы восстановить свое былое величие? Итак, 21 июня вместе с королевой и Детьми Франции он бежит из Парижа. В местечке Варенн его опознали, он арестован и под оскорбительные крики толпы возвращен в Париж. Отныне к нему относятся как к врагу народа. Прибыв во дворец Тюильри, он узнает, что Учредительное собрание постановило содержать его как пленника и что он «отстранен». Он потерял свой авторитет, который так долго сохранялся, несмотря на его слабость. Пропала привлекательность королевского образа. Перед разочаровавшимися подданными Бурбон предстал жалким человеком. Наиболее злые называли его «толстой свиньей», которую следует заколоть. Но монархическая традиция все еще обладала такой силой, что ни один член Учредительного собрания не решался объявить о лишении короля власти. Чтобы не судить его за бегство в Варенн, согласились на следующую условность: король не пытался сбежать – его похитили. Кое-кто старался обвинить в этом Лафайета: «Он отвечал за короля головой; нам нужен или король, или голова Лафайета».